Хачкары и бараны
Лесная дорога заводит нас в холмистые окрестности Старого Крыма. Внизу, в городке, остаётся мечеть хана Узбека. А здесь, перед средневековыми стенами армянского монастыря, нас встречают семеро невысоких хачей. Они тоже каменные, только из красноватого туфа. «Хач» означает «крест», а это традиционные резные хачкары – «кресты-камни». Не так обидно армянину, когда его самого обзовут «хачом», как если в «кресты» скопом записывают в мусульман.
Крашеная в блондинку тётка подходит с вызывающим вопросом:
– А вы знаете, что армяне – первые христиане?
Мы-то думали, что первыми христианами были евреи. Но не спорим. Апостолы, если подумать – выкресты, тогда как армяне – и правда первый христианский народ. Их Апостольская церковь стала государственной раньше, чем любая другая.
– В церковь вчера зашла: свечку поставить, за здоровье написать. А мне говорят: можно, если они крещёные. Как не стыдно, говорю, в церкви работаете, а не знаете, что армяне – христиане!
Паломница на месте начинает учить нас армянскому. Крест на каждом хачкаре вписан в диковинную букву. Она, тыча пальцем, читает: «СУРБ ХАЧ». Это армянское название обители Святого Креста. Армян на Украине немало, а монастырь один.
В монастыре большое оживление. Забраться сюда пешком, как настоящим пилигримам, не вышло: с середины пути нас подвезли на «Жигулях». Ехали с музыкой (конечно, армянской), в лесу попадались виноградники, а попутчики обсуждали размеры винных бочек. Вываливаясь на монастырский двор, один из них, вино наверняка не только обсудивший, сетует встречающим:
– С самого утра барана ищем…
Знакомимся с послушником Варданом в чёрном удлинённом френче:
– Вам очень повезло. У нас сегодня большой праздник.
– И баран для праздника? Мы тут слышали про какого-то барана.
– Барана принесут в жертву.
– Как?! Здесь жертвоприношение будет?
Юноша с прилизанными волосами морщится:
– Думаю, что привезут уже готовым… Я бы не хотел этого видеть.
Оказывается, мы попали в Сурб Хач на праздник Нахождения Креста – аналог православного Крестовоздвижения. В монастырь может нагрянуть вся армянская диаспора Крыма, а из Львова ждут главу Украинской епархии ААЦ, у которого в этот день ещё и тридцатилетие епископского стажа. Ради такого и барана не жалко.
Зов крови
Едой пока и не пахнет: служба начнётся поздно. Две арки – сперва низкая, потом узкая – проводят нас в каменный мешок монастырского дворика. Вымощено всё, кроме неба. Храм пуст, но и в это время фотографировать там категорически запрещено. Даже во дворике на это требуется особое разрешение. Правило блюдут строго: к объективу пристают все проходящие армяне. Ссылки на Вардана особенно неубедительно звучат для последнего из них. Как ни странно, человек в пиджаке – это сам настоятель, Мхитар Григорян. Приглядевшись, мы замечаем на его шее колоратку, и спешим расспросить о монастыре. Поначалу неприветливый, отец Мхитар вдруг просиял и кинулся обниматься – с солидным господином, возникшим за нашими спинами. А потом, снова хмурый, передал нас со всеми вопросами незнакомцу. Мы беседуем в трапезной, как будто совсем не изменившейся с XIV века, у камина. Настоятель то и дело невозмутимо подносит откуда-то дрова. Его товарищ подчёркнуто аккуратной внешности оказывается под конец разговора ялтинским священником Иеремией. Он спрашивает первым:
– А вы знаете, как называется наша армянская церковь?
Армянства и апостольства в названии оказывается мало: оно обрастает эпитетами «святая» и «православная», что запутало бы иного собеседника. Мы помним про Халкидон – собор полуторатысячелетней давности, после которого армянская церковь замкнулась в национальных границах; но отец Иеремия, как и блондинка у входа, склонен на различиях не заморачиваться. Вот и благородная пустота армянских храмов – не проблема:
– Малое количество икон – это не из-за того, что мы перед ними не молимся, а просто вошло в привычку, что аскетично должно быть в церкви.
Нам интереснее, почему пол в притворе выложен могильными плитами.
– После того, как в Армении проповедовали апостолы Фаддей и Варфоломей…
Священник жестикулирует много, но с достоинством. Не сразу доходит он до ключевой фигуры своего рассказа – царя Трдата, а тем более до царского завещания, в котором, собственно, и было дело:
– Трдат просил: «Не хороните меня, как царя, а похороните так, чтобы верующие через мою могилу ходили в церковь». Он этим хотел усмирить своё царское начало. И в армянство вошло это: лучшая могила для человека – та тропа, через которую народ ходит к Богу.
– А сейчас кого-то так хоронят, или нет?
Отец Иеремия ни «да», ни «нет» не говорит. Но подробно рассказывает об Эчмиадзине.
Мы допытываемся, почему одна из плит на полу дырявая.
– Дело в том, что народ очень много приходил к этой плите, и на ней было очень много чудотворений. Одно из чудотворений: женщина не имела детей, у неё не было месячных. Так вот, они начались у неё прямо там. Это всё уже в моё время. Народ пыль с этой плиты собирал в платки. И было принято такое решение, чтобы народ не пыль собирал, а землю оттуда. Тем больным, которые не могли прийти сюда, клали под голову. А потом, кстати, возвращали эту землю. Сейчас берут землю, но не возвращают (смеётся)… к сожалению.
А вот сами армяне возвращаются сюда, несмотря ни на что. Монастырь был разорён большевиками – но люди приходили молиться и без священников. В 1944-м депортировали их самих – но они вернулись в Крым как на родину.
– Когда-то армяне в Крыму по численности уступали только татарам. Сейчас вы в меньшинстве. Как вам удаётся сохранять свою национальную идентичность?
– Относительно быта – так сказать, домостроя армянского – есть три понятия, которые нельзя трогать. Я армянин: у меня есть язык, у меня есть религия, у меня есть традиция. Про себя могу сказать, но этого не пишите. В девятнадцать лет я слушал тяжёлый рок… А сейчас, если я армянскую музыку хотя бы день не слушал – это для меня то же самое, как если бы человек целый день голодный. Понимаете, это в крови. Это называется гены. Просто: гены. Кровь не вода, кровь остаётся кровью.
Церковь на зов крови отзывается. Нет национальных школ – есть хотя бы воскресные. И всё-таки отец Иеремия признаётся, что дети его, выросшие в иноязычной среде, думают по-русски.
Нарушенное завещание
Основное население монастыря составляют трудники – те, кто приезжает на время поработать. Братии, по словам священника, четверо человек. И если трудно заподозрить среди них неармян, то верующие приходят всякие, даже мусульмане: ходит молва, что здесь исцеляются. Товары в церковной лавке тоже рассчитаны на широкого посетителя. Туристы берут здесь сувенирных хачкариков, а православные – ламинированных Матронушек и иконки особо популярного в Крыму доктора Войно-Ясенецкого.
Народу становится всё больше. Гремят через динамики армянские песнопения. Поднявшись над суетой по заросшей буками горке, разглядываем черепичные крыши и лестницы, спускающиеся к старинным фонтанам: отсюда не портят вида ни автомобили, ни современная одежда монахов и посетителей.
Приправленная освящённой солью баранина соблазняет вернуться, но мы отправляемся в Феодосию – город братьев Айвазовских. На днях мы приняли их памятник за очередное изваяние Кирилла и Мефодия. И действительно, один писал, другой был епископом. Пока младший, учась в Академии художеств, писал мадонн с армянскими лицами, старший выучился католическому богословию и преподавал в венецианской Академии мхитаристов. Позже он вернулся в Феодосию армянским епископом.
С тех пор на побережье многое обмельчало. Возле галереи Ивана Константиновича сидят на корточках бичи, торгуют ярко раскрашенными «маринками». Каменный храм под генуэзской крепостью – ровесник Сурб Хача, но внутри тесно из-за прилавков, аляповато. Табличка у входа призывает делать пожертвования на «древний православный храм», невнятно рассказывая о его истории и предостерегая: «В купальниках не входить!». Под ногами – тоже надписи, только мы не можем их прочитать. Могильные плиты армян стали дорогой в русский храм.
