Прошел ровно год после эскалации военного противостоянии на «линии соприкосновение» в Нагорном Карабахе. В ночь с 1 на 2 апреля 2016 года в зоне конфликта резко обострилась ситуация. 5 апреля 2016 года в Москве при посредничестве России состоялась встреча начальников генеральных штабов Армении и Азербайджана Юрия Хачатурова и Наджмеддина Садыкова. После переговоров конфликтующие стороны пришли к соглашению о прекращении огня на линии соприкосновения.
К сожалению, эти договоренности, а также продолжение переговорного процесса не продвинули застарелый этнополитический конфликт к разрешению. Инциденты на «линии соприкосновения», а также вдоль армяно-азербайджанской границы за пределами Нагорного Карабаха, не оспариваемой Ереваном и Баку, продолжаются. Слабым утешением является тот факт, что они не достигли интенсивности апрельской «четырехдневной войны». Наиболее крупными противоборствами за истекший год стали предновогодние столкновения вдоль границы, а также февральские инциденты на «линии соприкосновения» в Карабахе. При этом никаких политических компромиссов между сторонами не просто не достигнуто, но даже четко и не сформулировано.
В какой степени «четырехдневная война» повлияла на общую динамику конфликта? Можно ли говорить, что она внесла какие-то кардинальные коррективы в позиции Еревана, Баку, непризнанной Нагорно-Карабахской республики, сопредседателей Минской группы, влиятельных соседей Турции и Ирана? Насколько сегодняшнее положение дел опаснее того, что сложилось к «горячему апрелю» 2016 года?
Отвечать на обозначенные выше вопросы без рассмотрения нагорно-карабахского конфликта вне исторической динамики невозможно. Оговорюсь сразу. В данном случае речь не идет об экскурсах в давнее прошлое и тем более не о привлечении нарративов политизированной историографии к легитимации прав той или иной стороны на обладание «своей землей». Необходимо анализ событий, как минимум последнего десятилетия, прежде всего потому, что образ апреля-2016 сделал многих журналистов и экспертов его заложниками. Самое масштабное военное противостояние с момента вступления в силу Соглашения о бессрочном прекращении огня (это произошло 12 мая 1994 года) укрепило представление о нем, как уникальном событии, перевернувшем «замороженный конфликт», поставившем Армению и Азербайджан на грань полномасштабной войны.
В апреле 2016 года эскалация вооруженного противостояния стала рассматриваться, как беспрецедентная. Но в свое время в марте 2008, летом 2010, в августе 2014 года боестолкновения в Нагорном Карабахе удостаивались такой же оценки. На тот момент, они были беспрецедентными событиями. Но количество инцидентов росло год от года и от месяца к месяцу. Говоря языком спортсменов, планка вооруженного противостояния все время поднималась. Так, 12 ноября 2014 года вооруженными силами Азербайджана был уничтожен армянский военный вертолет Ми-24 (погибли три члена экипажа). Это был первый случай гибели военно-воздушного судна в зоне конфликта за период после подписания соглашения о бессрочном прекращении огня в мае 1994 года. Масштабное военное противостояние в Карабахе было зафиксировано и в 2015 году в канун юбилейной сессии Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций. Помимо крупнокалиберного стрелкового оружия, минометов и гранатометов тогда в дело пошли гаубицы и артиллерийские систем. В ночь с 8 на 9 декабря 2015 года на линии соприкосновения сторон были использованы танки. Декабрьский инцидент стал первым случаем применения этого вида вооружения в конфликте за 21 год. Добавим к этому набиравшую обороты активизацию разведовательно-диверсионных групп.
При этом стоит заметить, что, несмотря на повышение градуса насилия, переговорный процесс не останавливался. Он прерывался, что, кстати, далеко не всегда было связано с инцидентами на «линии соприкосновения» или вдоль армяно-азербайджанской международно признанной границы. Вспомним историю с экстрадицией Рамиля Сафарова из Венгрии на родину. Но, несмотря на перерывы и активные «риторические войны» между Ереваном и Баку Минская группа совершала визиты в регион, продолжала инициировать встречи первых лиц, а помимо этого формата представители стран-сопредседателей проводили переговоры с лидерами Армении, Азербайджана, а также главами МИД этих государств. «Карабахский маятник», совершавший движения то к новому витку боевых столкновений, но к новым переговорным раундам, работал не один год. Забегая вперед, скажем, что и продолжил работать после апреля 2016 года. Силовое тестирование стало частью процесса урегулирования, нравится это кому-то или нет.
Таким образом, апрельская «четырехдневная война» не была чем-то неожиданным. Она подняла планку насилия на новую, ранее недосягаемую высоту. Но в то же самое время изменения устоявшихся годами трендов фактически не произошло. Прошлогодняя эскалация вовсе не открыла нежелание Баку терпеть имеющийся статус-кво и, напротив, интерес Еревана к его поддержанию. Она также не выявила стремление Турции к однозначной поддержке своего стратегического союзника и опасения Ирана по поводу раздувания пожара у своих границ. «Горячий апрель» не открыл нежелания Москвы делать «финальный выбор» в пользу одной стороны, как минимум, до перехода определенных «красных линий» (полная «разморозка конфликта» или начало войны на армяно-азербайджанской границе за пределами Карабаха, там, где речь идет не о спорной территории, а о юрисдикции Армении). Не стала новостью и готовность США и Франции к селективной кооперации с Россией на карабахском направлении, а также поддержка Западом миротворческих усилий Москвы именно в «отдельно взятом случае». Сопредседатели Минской группы, заявив о равном уважении принципов территориальной целостности и национального самоопределения, но о безальтернативности ненасильственного пути (что было сделано уже 5 апреля 2016 года), лишь повторили те тезисы, которые были уже озвучены ими не раз.
Апрельская эскалация 2016 года не обрушила и дипломатический процесс вокруг карабахского урегулирования, что чрезвычайно важно для понимания той точки, в которой находится сегодня конфликт. Можно спорить о том, насколько встречи в Вене, Санкт-Петербурге, переговоры в формате Минской группы на полях саммита в Мюнхене были эффективными. Если обозначать в качестве критерия некий прорыв, то, конечно, нет, но если понимать, что предпосылок для «коренного разрешения» конфликта не было и до апреля 2016 года, то мы можем просто констатировать продолжение прежнего тренда. Переговоры снова чередуются с военными эскалациями, что воочию продемонстрировали события февраля 2017 года. Новое обострение в Нагорном Карабахе случилось через девять дней после того, как дипломаты-сопредседатели Минской группы ОБСЕ (американец Ричард Хогланд, француз Стефан Висконти и россиянин Игорь Попов) провели сначала раздельные, а затем совместную встречу с главами МИД Азербайджана и Армении Эльмаром Мамедьяровым и Эдвардом Налбандяном.
«Четырехдневная война» не привела и к значительному изменению военно-политического статус-кво. Азербайджанские войска, хотя и продемонстрировали высокий уровень подготовки, не смогли продвинуться вглубь армянских позиций, тем более захватить важные позиции на территории непризнанной НКР, не говоря уже о взятии ее столицы или разрушении инфраструктуры республики. Нагорный Карабах, хотя и не стал участником переговорного процесса, остался политически значимой единицей, а прошедший в феврале 2017 года конституционный референдум укрепил модель «осажденной крепости», фактор, который будет оказывать влияние и на ситуацию в Ереване. Прошлогодние события укрепили «оборонные настроения» и внутри Армении. Более того, антивластные выступления и протестные настроения в целом связаны не со стремлением к компромиссу с Баку, а, напротив, с нежеланием уступок.
Но стала ли сегодняшняя ситуация опаснее по сравнению с прошлогодними событиями? По мнению известного британского эксперта Лоренса Броерса, в 2017 году имеется больше поводов для беспокойства, чем год назад. Какие же аргументы приводит авторитетный кавказовед для защиты своих тезисов? Во-первых, его тревогу вызывает позиция Азербайджана (Броерс де-факто солидаризируется с мнением, что Баку стал источником прошлогодней эскалации), в котором растут ожидания относительно неэффективности дипломатического пути и, напротив, возможности результативного использования вооруженных сил для восстановления контроля над искомыми территориями. Во-вторых, в качестве вызовов он рассматривает «втягивание» карабахского конфликта в другие более широкие конфликтные контексты (что, по мысли автора снижает его приоритетность и самоценность), а также фактор России, осуществляющей вооружение сторон, поддерживающей «милитаризацию» и оказавшейся доминирующей силой в переговорном процессе. В-третьих, консолидация режимов на основе военного противостояния, по мнению британского политолога, уменьшает возможности для компромиссов.
С частью аргументов Лоренса Броерса можно согласиться. Он справедливо указывает на фактор «военной мобилизации» конфликтующих обществ, отмечая, кстати, на «негативную» консолидацию общества не только в Армении, Азербайджане, но и в непризнанной Нагорно-Карабахской республике, а также на неготовность сторон к уступкам. Однако эта неготовность появилась отнюдь не год назад и, тем более, не сегодня. Про то, что Баку оставляет за собой право на силовое решение конфликта, и президент Ильхам Алиев, и его министры говорили задолго не только до «беспрецедентного» апреля 2016, но и до «беспрецедентного» (на момент тогдашнего обострения) марта 2008 года. Одно приведение подтверждающих цитат потребовало бы не статьи, а отдельной книги. Но «четырехдневная война» показала не только возросшее качество азербайджанских ВС, но и высокую мобильность армянского общества помимо национальной армии. Автор настоящей статьи был в Ереване в начале мая прошлого года и собственными глазами видел по всему городу палатки в помощь Карабаху, раненым и пострадавшим в конфликте. Этот фактор не могут не учитывать и в Баку, как, впрочем, и допущенные просчеты, и имеющиеся риски при возможном повторении прошлогоднего сценария.
Стоит при этом заметить, что Броерс, говоря о «более широких конфликтных контекстах» (Сирия, Северный Кавказ, Донбасс и Украина) почему-то упускает из виду фактор Турции, точнее российско-турецкой конфронтации. Да, отношения Москвы и Анкары далеки от лучших времен, но то противостояние, что наблюдалось на момент «четырехдневной войны», на сегодня отсутствует. Турция и РФ ищут и находят общие точки по Сирии, и сближение их позиций - важный сдерживающий фактор для Баку и для региональной конфликтности в Закавказье в целом. Это ставит под сомнение тезис о большей опасности эскалации карабахского конфликта по сравнению с событиями прошлого года.
Опасения по поводу российского одностороннего усиления в карабахском процессе, а тем более монополии Москвы в деле урегулирования - мысль, с которой могли бы согласиться многие известные британские специалисты, кто-то в большей степени (как Деннис Саммут), а кто-то с оговорками и нюансами (Томас де Ваал). Однако, акцентируя внимание на поставках вооружений Армении и Азербайджану, эти авторы пропускают два важных момента. Первый - наличие диверсифицированных поставок оружия Баку (помимо РФ это делают Турция, Израиль и Украина). И даже если Москва завтра прекратит свой оружейный бизнес (который создает ей немало проблем с Ереваном, особенно в будущем), то конфликт от этого не прекратится. Стоило бы обратить внимание на интерес Азербайджана к военно-техническому сотрудничеству с Пакистаном, ЮАР, рядом других стран.
Второй - стремление России соблюдать определенный баланс в своих поставках с целью недопущения слома имеющегося статус-кво. Оговорюсь сразу: позиция Москвы в выстраивании военно-технического сотрудничества с конфликтующими сторонами небезупречна, к ней масса нареканий самого разного свойства. Но ограничивать роль Москвы в Нагорном Карабахе одной лишь пресловутой «милитаризацией» значит заведомо упрощать картину. На сегодня никто кроме России не может похвастать такими достижениями, как Соглашения о бессрочном прекращении огня и о режиме его укрепления, Майендорфская декларация или договоренности о перемирии после апрельской эскалации. Достижения минимальны? Спору нет, это не прорыв. Но в активе других медиаторов, таких как США, Иран, Казахстан, не говоря уже про ЕС, чья дипломатическая активность на карабахском направлении минимальна, нет и этого. Или конференция в Ки-Уэсте под эгидой Госдепа в 2001 году принесла сторонам нечто большее, чем переговоры под эгидой Кремля в Астрахани и в Казани соответственно в 2010 и 2011 годах? Россию есть за что критиковать, но при этом необходимо отдавать себе отчет, что никаких «прорывных планов», которые создавали бы принципиально иные перспективы, чем «базовые принципы», у других посредников или заинтересованных сторон просто нет. Если же завершать тему мирных проектов, то выглядит странным, как серьезные эксперты (и Броерс в их числе) комментируют в качестве некоей «общеизвестной мудрости» «план Сергея Лаврова», в то время, как документа в качестве официального утвержденного плана просто не существует. Более того, Москва уже не один год демонстрирует другую логику: не ускорять мирный процесс, не видя готовности конфликтующих сторон к компромиссу и ощутимых выгод для себя.
Если же говорить о факторе «контекстов», то при всей важности для РФ нагорно-карабахского конфликта, он не был и не является для Москвы приоритетом номер один. Так было в 2016 году или в 2008, например. Тогда упомянутая выше Майендорфская декларация во многом стала следствием «пятидневной войны» и нежелания российского руководства видеть тотальное обрушение статус-кво в Закавказье после того, как оно уже случилось в Южной Осетии и в Абхазии. Кремль также рассматривал этот шаг, как инструмент удержать отношения с Западом от дальнейшего ухудшения. И США, и ЕС поддержали тогдашние российские намерения дополнить формат Минской группы трехсторонними переговорами (РФ-Армения-Азербайджан). Во многом по схожему алгоритму все заинтересованные силы действовали и в апреле 2016 года. Наивно полагать, что в современном мире можно создать некий искусственный вакуум для решения одного конфликта без учета влияния других международных противоборств. Тем более для стран, вовлеченных в посредничество при разрешении ситуации в Нагорном Карабахе.
Консолидация армянского и азербайджанского общества на основе конфликта, о котором справедливо упоминает Броерс, также началась не сегодня и не вчера. Видеть в этом влияние прошлогодней эскалации можно только в том случае, если не рассматривать конфликт в исторической динамике, а ограничивать его четырьмя апрельскими днями 2016 года. Разве отставка Левона Тер-Петросяна с его идеей компромисса в 1998 году не была следствием такой мобилизации? И не к ней ли отсылают сегодня его оппоненты, когда экс-президент Армении апеллирует к необходимости уступок? Другой пример - события 1999 года, одновременный уход в отставку ряда высокопоставленных азербайджанских чиновников (Тофик Зульфигаров, Вафа Гулузаде, Эльдар Намазов) в знак протеста против неприемлемого с их точки зрения плана уступок Армении со стороны тогдашней президентской команды Гейдара Алиева. Можно было бы приводить массу примеров, когда оппоненты властей в Армении и в Азербайджане и даже диссиденты выступали с более радикальными планами относительно урегулирования конфликта. Например, в парламенте Армении оппозиционная фракция «Наследие», а отнюдь не провластные силы, не раз озвучивала инициативу о признании независимости НКР, а возмутители уличного спокойствия в Ереване (отнюдь не только в связи с прошлогодними событиями вокруг захвата полка ППС) требовали от властей более жестких действий во внешней политике и сфере безопасности.
И последнее (по порядку, но не по важности). «Четырехдневная война» показала, что схема «если не найти решения здесь и сейчас, то непременно будет война» выглядит во многом искусственной. Многократное же ее публичное повторение создает эффект, сходный с сюжетом известной сказки о мальчике, постоянно кричащем про приближение волков к деревенскому стаду. Данная модель во многом базируется на морализаторском подходе к политике и линейном прогрессизме. Между тем, реальное исследование любого конфликта (!) показывает, что он развивается не по линейке, а компромиссы, даже, если таковые достигаются, далеко не всегда ведут к устойчивому миру. Даже если мы представим, что завтра лидеры Армении и Азербайджана под давлением стран-посредников подпишут «обновленные Мадридские принципы» и затем получат в награду нобелевские премии, это не будет означать, что на практике деоккупация районов вокруг Нагорного Карабаха и проведение референдума о его статусе пройдут без эксцессов и проблем.
Между тем, ситуация в конфликтном регионе уже много лет выглядит, как «маятник»: переговорные раунды чередуются с инцидентами, которые, в свою очередь не перерастают в войну. Есть ли риски перерастания столкновений в полномасштабное противостояние? Конечно, есть, и они высоки. Тем паче, что боевые военные инциденты имеют свою собственную логику, часто не зависящую от воли первых лиц в Баку, Ереване или «геополитических резонов» великих держав. Но эти риски были до апреля 2016 года. Остались они и сегодня. Как сохранился и весь тот базовый набор проблем и вызовов, который существовал год, два и три назад.
