Автор этих строк, мой тезка и мой друг, мой старший друг. Его видение Армении 90х было для меня очень ценно, потому что оно было более зрелым, чем мое - детское, и более юношеское чем взгляд моих родителей. Пожалуй я впервые почувствовал, осознал родственность душ с автором этих строк именно во времена, когда я, по его просьбе, предавал бумаге его рассказы, про Армению. Про его Армению. Про нашу Армению. Про нас.Рассказ дается от первого лица, так думаю правильнее. Р.М.
Было холодно. Я бы сказал очень. Не зря же эти годы вошли в историю как «холодные». Да, нонсенс. Страна, увидевшая свой первый за, «Золотой век» в годы «холодной войны» и «советской оккупации», попала во мрак холода с приходом демократической оттепели. Так было надо, хотя мы, тогда, этого не понимали. Я грустно усмехнулся, вспомнив то, что назвал только что «мы».
Мы были молоды, мы были школьниками. Мы мечтали окончить поскорее школу, и поехать в Арцах. Хотя, по правде сказать, многие из нас мечтали поехать не в Арцах, а в Америку. Я меньше всего, я рвался в бой за Родину, от которого меня отделял один год школы. По иронии судьбы, я сейчас живу в США. Смешно, правда.
Но вернусь к рассказу. Было холодно. Наша квартира выходящая окнами к ЕрМИ была слишком большой, для такой холодной эпохи. Поэтому днем мы бывали у тети Анаит, на улице Терьяна дом **, на четвертом этаже, в по ереванскому уютной однокомнатной квартире. Было тепло, а это было главным критерием комфорта в те годы. В комнате было много людей, а я с двоюродным братом Аваком, сидел на кухне за столом, и учил английский. Наши войска как раз взяли Кельбаджар, и я был очень обрадован этим. Очень. Мы читали «Праздник который всегда с тобой» Хемингуэя в оригинале, а я, все думал, как там дела в Кельбаджаре. Тетя Анаит поставила перед нами две кружки с чаем. Плохим чаем. Кто пил его, тот помнит, этот своеобразный порошок, который привозили будто бы из Индии. Когда его заваривали, он становился мутным, будто в него отжали немытые носки соседа. Кружки были очень большие, а чай очень горький.
Горький чай нашей независимости.
А я думал про Кельбаджар, рисуя в голове карту и представляя, куда выйдут наши войска дальше. Я грезил о взятии Гандзака.
- Главное, успеть закончить школу, до того как начнутся бои за Гандзак, - прошептал я брату.
- Читай Роберт, читай, - сказала тетя, погладив меня по голове.
Она была мудрой женщиной, и не кричала на меня, когда я говорил глупости. Не то, что мама.
Хемингуэй был скучен. Он писал про Париж, и про «лишения», которые заключались в том, что он недоедал и пил дешевое красное вино. Хех! Говорить это нам, навидевшихся, окоченевших соседей и гробов из Арцаха, очередей за клееобразным хлебом и американского яичного порошка. Да ладно тебе, старина Хэм, какие к черту лишения!
Мы читали адаптированный, но все-таки непонятный текст, каждый раз через «не могу» повторяя невыговариваемые повороты этого языка. Герой романа дошел до Монмартра, и собирался сделать еще что-то из типичных Хемингуэю скучных поступков, когда неожиданно включили свет.
Да, я забыл сказать, что света не было. Но это было нормой, о которой даже не говорили.
Я бросился к телевизору. Нет, из четырех каналов вещали только два, да и еще турецкие каналы, но они не в счет. Про Кельбаджар ни слова. По РТР показывали какой-то тупой польский сериал для подростков. Я тоже был подростком, но этот маразм смотреть было нельзя. Перед телевизором собрались все, кто был дома.
Я вернулся на кухню, где меня ждал дядя Эрнест и остывший чай. Эх, никто ничего не понимает, даже брат, и тот остался смотреть этот идиотизм про какую-то там пани Валевскую. Глупцы! Я как раз читал «Мхитара Спарапета» и картина национальной катастрофы появилась перед моими глазами с невообразимой яркостью. Из-за них мы проиграем. Из-за польских сериалов для подростков.
Но у меня великая тетя. Я это всегда знал, но в тот день, когда она села напротив меня и посмотрела мне в глаза, я это осознал это как неоспоримый факт.
- Разве тебе не надо стирать? – хмуро спросил я, уставившись в книгу.
-Нет, - улыбаясь, сказала она.
-А гладить?
-Тоже.
-Может, посмотришь телевизор?! Я хочу позаниматься.
- Пойдем Роб, пойдем.
- Куда?
Тетя не ответила. Мы пошли в комнату, где она очень вежливо выключила телевизор, убедив всех, что их ждет что-то более важное, чем польский сериал. Она включила проигрыватель, поставив старую пластинку, на которой была фотография женщины в национальном костюме. Игла прикоснулась к винилу, и комнату наполнили звуки музыки. Старой. Любимой. Теплой.
Это были песни, слова которых я знал наизусть, и которые пел, почти каждый день. «Эребуни-Ереван», «Зартир лао», «Ардек овкер ен». Но, почему-то я думал, что их знаю только я.
Я не осознавал этого, но я пел, положив одну руку на плечо тети, а другую, на плечо одной из гостей. Я пел и смотрел на них. Они тоже пели, как я, и даже лучше. Пела тетя, пел Авак, пели гости. Мы пели «Зартир лао», подпевая хору из пластинки, чьи голоса воскресли из свежепогребеного прошлого народной борьбы.
«Боже как хорошо!».
«Султан кузи, джнджел мзи! Зартир лао, мрним кзи!».
Я был счастлив. И даже когда музыка закончилась, и когда выключили, видимо по ошибке включенный, свет, все равно я был
счастлив. Не знаю почему. Соседка принесла какой-то сахарозаменитель, и вторую часть дня мы провели со сладким чаем,
отдающим, правда, каким-то лекарством.
Я читал Хемингуэя, и начинал кое-что понимать. Лишь начинал. До конца же я понял эту книгу, десятилетия
спустя, когда сидел с бутылкой красного вина на крыше своего дома и смотрел на идеальные линии старого
Бостона. Смотрел и вспоминал наш горький чай, и тетю, пожертвовавшую возможностью погладить и постирать,
посмотреть телевизор или приготовить что-то на плите, чтобы показать мне, что я не один, чтобы успокоить мое
глупое юное сердце. И сейчас, смотря на Бостон с крыши, ком подкатывал к горлу, потому что в идеальных
чертах города я хотел увидеть свой Ереван, которого нет рядом, но есть внутри, несмотря ни на что, несмотря
на боль, годы, страх, побег, и тысячи километров. Несмотря ни на что. И лишь вспоминая тот Ереван, можно
вернуть и вернуться, кем бы я ни был, кем бы я ни стал.
Да, старина Хэм был чертовски прав, и я с пониманием вторил вслед за автором, стоя на крыше, последние
строки книги, изменив разве что одно слово:
« Ереван никогда не кончается, и каждый, кто там жил, помнит его
по-своему. Мы всегда возвращались туда, кем бы мы ни были и как бы он ни
изменился, как бы трудно или легко ни было попасть туда. Он стоит этого,
и ты всегда получал сполна за все, что отдавал ему. И таким был Ереван в те
далекие дни, когда мы были очень бедны и очень счастливы».
Р. Багратуни, записал со слов автора, Р. Мамиконян