Друг и коллега Рафаэль Сааков попросил вспомнить, каким я был в тридцать лет.
Не знаю, случайно ли он выбрал этот возраст или назвал его потому, что ему сейчас как раз 30. А может, он посчитал, и выяснилось, что мое тридцатилетие пришлось на очень драматичный год -- 1988.
Это был год, который, по моему убеждению, положил начало концу СССР. В феврале началось карабахское движение, вслед за которым одно за другим стали подниматься освободительные движения в разных республиках Союза. Закончился он ужасным спитакским землетрясением. Мир изменился. Естественно, изменилась и моя жизнь.
Вот об этих изменениях я и расскажу.
И под катом будет первая часть моего рассказа -- первые карабахские митинги в Ереване. Я решил описать здесь свои чувства такими, какими они были тогда -- сейчас я мыслю несколько иначе, что и понятно: все-таки с тех времен прошло 25 лет, я стал старше, да и времена изменились. Но комментировать свои тогдашние мысли и эмоции с сегодняшних позиций я не буду.
Итак,
1988 год. Первые карабахские митинги
Фото Рубена Мангасаряна
1988 год для меня начался 21 февраля, в день, когда мы с Самвелом Шахмурадяном собирались пойти в музей композитора Александра Спендиарова. Там, в музее, мы хотели навести справки о судьбе рукописи дочери композитора Марины, описавшей, как в 1940 году ее, молодую талантливую певицу, отправили в ГУЛАГ, обвинив в покушении на жизнь Сталина.
Я читал эту книгу в машинописи и знал, что Марина Александровна писала ее, когда жила у нас – освободившись из лагеря после ХХ съезда, она пожила несколько лет в Москве, а потом решила переехать в Ереван. Жить в Армении ей было негде, и мои родители отдали ей одну из комнат нашего дома. Там-то она и начала писать воспоминания о лагерной жизни. Писать, не предполагая даже, что они когда-либо могут быть изданы. Это было в начале 60-х годов, во время, которое принято называть «хрущевской оттепелью».
А в горбачевскую перестройку, читая, как и все советские интеллигенты, взахлеб московские «толстые» литературные журналы, в которых из номера в номер публиковались романы, повести и мемуары, описывавшие сталинские лагеря, я вспомнил о небольшой повести Марины Спендиаровой «Гроздь черемухи». И подумал, что наконец наступило время для ее публикации.
А мой университетский друг писатель и журналист Самвел Шахмурадян – Шах – работал тогда в редакции журнала «Литературная Армения». Я рассказал ему о существовании книги, и мы решили, что ее нужно найти, прочитать и опубликовать. Я знал о существовании двух экземпляров «Грозди черемухи». Один был у Наталии Поповой, Нали (так ее все называли), матери моего друга Кости, а другой – у жены Эдварда Мирзояна.
Мы обратились к Нале. Она отказалась отдавать рукопись. Обратились к жене Мирзояна – тот же ответ. Я был готов опустить руки и отказаться от этой затеи, но Шах обладал прекрасным редакторским чутьем и сдаваться не собирался. И вот, мы решили пойти в музей композитора и выяснить: вдруг у них, в музее, в архиве дочери композитора есть еще один экземпляр.
Но до музея мы не добрались. Ни в тот день, ни позже. Не добрались потому, что когда мы встретились, Шах сказал:
– А давай пойдем на митинг.
– Какой митинг?
– Через полчаса у оперы начинается митинг, на котором будут говорить о том, что Карабах попросился выйти из состава Азербайджана и стать частью Армении.
Словом, вместо музея мы оказались на митинге. Это был первый из череды карабахских митингов, изменивших всю нашу жизнь и сыгравших огромную роль в падении Советского Союза.
Тогда все казалось простым: Если в свое время Карабах оказался в составе Азербайджана по злой воле Сталина, то Горбачеву, объявившему политику перестройки и гласности, нужно было исправить одну из крупнейших ошибок Сталина, вернув Нагорно-Карабахскую автономную область Армении, где она по справедливости и должна была быть.
По этой упрощенной логике надо было лишь достучаться до Горбачева, донести до него историческую правду, и проблема была бы решена. Казалось, что Горбачеву нужно будет на принятие справедливого решения нужно будет всего несколько дней. Максимум, неделя.
Обратите внимание на одну важную деталь – в этой логике не было места Азербайджану и азербайджанцам. Первые карабахские митинги были направлены в сторону Москвы, были рассчитаны на реакцию из центра. И она не замедлила проявиться. Приехавший в Ереван член Политбюро Долгих, глядя на толпу в несколько десятков тысяч человек (200 тысяч, по некоторым оценкам), назвал ее «кучкой экстремистов».
Через пару дней, выступая на митинге, первый секретарь компартии Армении Карен Демирчян раздраженно сказал: «разве Карабах у меня в кармане?!»
На том митинге меня не было, а о словах Демирчяна я услышал по «Голосу Америки», потому что в результате эмоций первых митингов у меня разыгралась язва желудка, и я попал в больницу. Там же, в больнице, узнал я о сумгаитских погромах. Это был огромный шок для меня, как и для очень многих в Армении. Мы были совершенно не готовы к тому, что наши справедливые требования к Кремлю получат такой ответ, причем не из Москвы или Баку, а из небольшого промышленного городка недалеко от азербайджанской столицы.
На ереванских кухнях и на митингах, почти каждый день собиравшихся на оперной площади, говорили о страшных вещах: сотнях убитых армянах, изнасилованных девушках, которых потом сжигали, взрезанных животах, о толпе погромщиков, рыскавшей по улицам... Казалось, мы вдруг снова очутились в 1915 году, когда армян резали только за то, что они были армянами.
И было так дико и непривычно ощущать, что советская власть, которая проникала повсюду, в том числе, и в наши мысли, ничего не смогла сделать, чтобы остановить погромщиков. Не смогла, или не хотела? Не хотела, или сама их организовала?
Многие растерялись, не зная, что думать. Мы вдруг оказались в условиях, когда единственным способом узнавать, что происходило в соседней республике, были митинги, собиравшиеся на оперной площади Еревана. Не менее важным источником информации были сплетни. Советская пресса молчала.
Но были еще и «враждебные голоса». И они – «Голос Америки», «Радио Свобода», Би-би-си – сообщали, что могли. Но и они могли немного: СССР был еще крепок для того, чтобы не допускать корреспондентов в те места, где происходили события, способные поколебать мифы о единстве советских народов, дружбе и братстве а также о счастливой жизни национальных меньшинств.
В те дни я, как и многие другие, неожиданно ощутил себя отрезанным от мира: советское телевидение о событиях молчало, лишь иногда показывая партийных функционеров разного уровня или «уважаемых людей», читавших очередные проповеди на тему о братстве народов. У тех, к кому эти проповеди были обращены, они могли вызывать лишь раздражение. А для тех, кто не был вовлечен в конфликт, они ничего не значили. Получалось, что они никому не были нужны.
Вторая часть -- митинги продолжаются -- завтра.
