Продолжение. Начало в АНИВ № 47.
Разнообразие проекций
Мы говорили о том, что для этнонационального сообщества есть ценности очевидные и насущные, смыкающиеся с интересами, как, например, своя земля, своя власть. Есть другие, которые можно назвать сверхценностями. Их часто проецируют в политику из разных сфер – метафизической, этической, эстетической. Конечно, мобилизационный потенциал сверхценностей – от религиозных истин и исторических преданий до традиций высокой культуры или представлений об особых моральных качествах сообщества – достаточно велик. Но чем более высоки ценности, чем более они рассматриваются как конституирующие саму сущность этноса, его «дух», тем более вариативна их проекция на политическое поле, тем в большей степени ими можно оправдать самую разную практическую политику. В том числе служение любой власти, внутринациональный конфликт, террор «из высших соображений» против своего народа, коллаборационизм и проч.
В частности, ссылками на Св. Писание в истории оправдывалось все что угодно, в том числе устами высоких церковных иерархов. Обратимся опять же к первой половине XX века. Даже если очень тепло относиться к советской власти, трудно спорить, что в 1920-1930-е годы она была едва ли не самой богоборческой властью в истории человечества, ставя в числе главных своих задач искоренение веры как таковой, прежде всего христианской. В июле 1927 года было издано Послание Заместителя Патриаршего Местоблюстителя митрополита Нижегородского Сергия и Временного при нем Патриаршего Священного Синода «Об отношении Православной Российской Церкви к существующей гражданской власти», которое положило начало явлению, позднее названному «сергианством». Здесь не только провозглашается лояльность власти, но вина за богоборчество власти по сути перекладывается на «часть церковных кругов», то есть на жертв власти:
«Нам нужно не на словах, а на деле показать, что верными гражданами Советского Союза, лояльными к Советской власти, могут быть не только равнодушные к Православию люди, не только изменники ему, но и самые ревностные приверженцы его, для которых оно дорого, как истина и жизнь, со всеми его догматами и преданиями, со всем его каноническим и богослужебным укладом. Мы хотим быть православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской Родиной, радости и успехи которой – наши радости и успехи, а неудачи – наши неудачи. (…) Утверждение Советской власти многими представлялось каким-то недоразумением, случайным и потому недолговечным. Забывали люди, что случайностей для христианина нет и что в совершившемся у нас, как везде и всегда, действует та же десница Божия, неуклонно ведущая каждый народ к предназначенной ему цели. Таким людям, не желающим понять «знамений времени», и может казаться, что нельзя порвать с прежним режимом и даже монархией, не порывая с Православием. Такое настроение известных церковных кругов, выражавшееся, конечно, и в словах, и в делах и навлекшее подозрения Советской власти, тормозило и усилия Святейшего Патриарха установить мирные отношения Церкви с Советским правительством. Недаром ведь Апостол внушает нам, что «тихо и безмятежно жить по своему благочестию мы можем, лишь повинуясь законной власти (1 Тим. 2, 2); или должны уйти из общества».
Противоположная, бескомпромиссная позиция по отношению к советской власти проявлялась в том числе и так, как в июне 1938 года. Тогда, обращаясь к Гитлеру в связи с освящением православного соборного храма в Берлине, митрополит Анастасий, первоиерарх Русской Православной Церкви за границей, писал: «Моления о Вас будут возноситься не только в сем новопостроенном храме и в пределах Германии, но и во всех православных церквах. Ибо не один только германский народ поминает Вас с горячей любовью и преданностью перед Престолом Всевышнего: лучшие люди всех народов, желающие мира и справедливости, видят в Вас вождя в мировой борьбе за мир и правду. Мы знаем из достоверных источников, что верующий русский народ, стонущий под игом рабства и ожидающий своего освободителя, постоянно возносит к Богу молитвы о том, чтобы Он сохранил Вас, руководил Вами и даровал Вам свою всесильную помощь. Ваш подвиг за германский народ и величие германской Империи сделал Вас примером, достойным подражания, и образцом того, как надо любить свой народ и свою родину, как надо стоять за свои национальные сокровища и вечные ценности. Ибо и эти последние находят в нашей Церкви свое освящение и увековечение. Национальные ценности составляют честь и славу каждого народа и посему находят место и в Вечном Божием Царстве. Мы никогда не забываем слов Священного Писания о том, что цари земные принесут в Небесный Божий Град славу и честь свою и славу своих народов (Откр. 21, 24, 26). Таким образом, создание сего храма является укреплением нашей веры в Вашу историческую миссию». Если кому-то может показаться, что к 1938 году гитлеризм еще недостаточно себя проявил, в 1942 году тот же митрополит Анастасий в Пасхальном послании превозносил деяния оккупантов: «Настал день, ожидаемый им (русским народом. – К.А.), и он ныне подлинно как бы воскресает из мертвых там, где мужественный германский меч успел рассечь его оковы... И древний Киев, и многострадальный Смоленск, и Псков светло торжествуют свое избавление как бы из самого ада преисподнего. Освобожденная часть русского народа повсюду уже запела... «Христос Воскресе!»...»
Проблема не в том, что те или иные иерархи той или иной Церкви на протяжении истории оправдывали или превозносили то, что не должны были оправдывать или превозносить. В конце концов, все это можно просто-напросто свести к человеческому фактору, человеческой греховности. Проблема в том, что ни Священное Писание, ни вообще какие-то высокие заветы, истины, идеалы, своды правил и норм никогда не служили противоядием, которое уже на уровне самой идеи сделало бы разоблачительно-абсурдным их конъюнктурное политическое использование. Цитируя одни и те же истины можно все что угодно обличать и все что угодно оправдывать на политическом поле. В том числе подстраиваться под всякую силу и находить в ней неисчислимые достоинства.
Конечно, многие священнослужители и верующие сурово отвергали конъюнктурность, прикрываемую ссылками на Св. Писание, отвергали зло в любом виде, даже если это стоило им жизни. Конечно, никакой иной лозунг кроме войны за веру не мог быть настолько мобилизующим в самых разных случаях – от Аварайра до сопротивления Европы османской агрессии. Но, с другой стороны, теми же религиозными лозунгами освящались катастрофические для стран и народов междоусобицы, имперская агрессия, сдача суверенитета.
Обратимся, например, к истории Шотландии и сравним два периода. Первый – эпоха войн за сохранение независимости против английской короны в конце XIII века и первой половине XIV века, когда этнонациональный интерес не был сопряжен ни с религиозным, ни с идеологическим. Тогда кризис династической легитимности с пресечением династии в 1290 году не привел к потере независимости шотландским королевством. Второй период – эпоха большого конфликта по всей Европе между католиками и протестантами, когда проекция духовных ценностей в политику расколола в XVI веке в том числе шотландские элиты и всю страну. Одна из сторон внутреннего конфликта призывала на помощь французские войска, а другая – традиционных врагов, англичан. Именно католически-протестантский конфликт, проекция в политику религиозных ценностей стали важнейшей причиной потери шотландской независимости, подчинения метрополии в Лондоне.
Цитированные выше выступления церковных иерархов, безусловно, были политическими, можно сказать, национально-патриотическими и при этом идеологически полярными. Важно, что идеологическая позиция «выводилась» из религиозных истин, санкционировалась и «освящалась» цитатами из Св. Писания. Вряд ли можно спорить с тем, что с позиции очевидных этнонациональных (в данном случае русских) ценностей-интересов гораздо сложнее было бы в 1927 году оправдать солидарность с большевизмом и тем более славить деяния Гитлера в 1938 и 1942 годах – противоречие было бы уж слишком очевидным именно в силу простоты, «заземленности» и совершенной однозначности базовых этнонациональных ценностей.
Это ни в коем случае не попытка девальвировать высокие ценности, религиозные и проч. Но констатация факта, что в политике они оказываются инструментом, которым может воспользоваться любая сила, кадилом, которым можно кадить кому угодно и чему угодно: хоть павшему за свой народ герою, хоть начальнику концлагеря – был бы только запрос. Возможно, в такой «беззащитности» высоких истин есть некий глубокий трансцендентный смысл, но в рамках нашей темы нас интересуют именно политические проекции метафизического, а не само оно как таковое.
Жанна д’Арк
Даже если мы обратимся к совершенно конкретным историческим фигурам, ставшим с течением времени воплощением патриотической духовности, мы увидим, что «растяжимы» и они – их можно натянуть на любой необходимый идеологический шаблон с помощью нескольких разрезов и швов. Возьмем, к примеру, образ Жанны д’Арк как главный символ французского одухотворенного патриотизма. Утверждение ее в сознании французов в качестве образа спасительницы Франции произошло достаточно поздно. Начавшись после франко-прусской войны 1870 года и торжественного открытия в 1872 году статуи Жанны, первого мемориального памятника Третьей республики, оно набрало темп в первые десятилетия XX века, когда Орлеанская дева была не только беатифицирована (1909) и канонизирована (1920) Католической Церковью, но чуть раньше стала важным символом для правых, которые в начале века устраивали регулярные шествия возле ее статуи.
В своем исследовании «Нации как зоны конфликта» Джон Хатчинсон пишет:
«В современной Франции для получения легитимности в народе соперничающие видения обращаются к средневековому «золотому веку» и особенно к фигуре Жанны д’Арк. В своей «Истории Франции» историк романтического направления Жюль Мишле представляет ее как женщину из народа, набожную католичку, преданную Церковью и монархией в руки англичан, которые сожгли ее на костре, как еретичку. Его целью было оправдание дискредитированной якобинской диктатурой революции в качестве исторического порождения французского народа. Жанна воплощала демократический дух Франции, разрушенный «старым режимом» (так стали называть устройство Франции времен поздних Валуа и Бурбонов вплоть до революции 1789 года. – К.А.). Апологеты католицизма ответили по-разному. Некоторые представили Жанну исключительно как спасительницу Франции во имя спасения Католической Церкви, чьей старшей дочерью является Франция. Другие попытались навести мосты с республиканцами, особенно после начала массового социалистического движения в 1890-х. Когда разразилась Первая мировая война, представители крайне правых, такие как Шарль Моррас, объединились с республиканцами для проведения масштабных празднеств, посвященных Жанне, которые объединяли нацию в отчаянной борьбе с Германией. Национальные празднования в 1921 году, после канонизации, казалось, установили официальный культ, объединивший всех французов. (Предложение правого националиста Барреса об установлении дня государственного праздника в честь Жанны д’Арк в декабре 1914 года не получило поддержки в парламенте. Только повторное предложение сразу после канонизации в 1920 году успешно прошло. – К.А.) Но борьба за ее память возобновилась в межвоенный период, когда группы слева и справа оспаривали власть в буржуазной республике. Монархисты из «Action Française» пытались вновь востребовать ее для крайне правых. Коммунисты в конце 1930-х пытались завоевать поддержку Народного фронта католическим рабочим классом, изображая Жанну как девушку из среды пролетариата, преданную правящими классами. Правительство Виши безуспешно старалось монополизировать ее культ. Эта борьба продолжилась и в послевоенный период, когда Национальный фронт Ле Пена обратился к памяти ее похода для изгнания вторгнувшихся на землю Франции иностранцев как к источнику вдохновения для своей антииммигрантской повестки дня».
Таким образом, в героический образ политики начинают вкладывать дифференцирующий смысл, чтобы использовать его как оружие в борьбе на внутриполитическом поле. Из консолидирующего образ становится инструментом раскола и конфронтации. Причем особенности человеческого восприятия таковы, что проделать эту операцию «от простого к сложному» достаточно легко, а вот вернуться обратно гораздо трудней.
Анализируя пример Жанны д’Арк, Хатчинсон отмечает, что этнические символы могут «…действовать как общая точка референции для соперничающих групп и средство национализации тех, кто впервые входит в политический процесс. Такие символы предлагают общий язык, посредством которого выражаются и уточняются различия. Обращаясь к ним как к приспособлениям для легитимации, группы подразумевают наличие большего, охватывающего их национального целого, в котором все они участвуют, чью силу принуждения над собой они признают».
Что при этом признают различные группы – это всегда вопрос. Конечно, они признают национальное целое. Но на своих условиях – обосновывая свое видение пользы и вреда, истины и лжи, внешних и внутренних друзей и врагов и т.д. «Я мечтаю, чтобы католики и вольнодумцы, монархисты и республиканцы, социалисты и индивидуалисты братались в культе Жанны дАрк», – писал Фабр в 1894 году в газете «Фигаро», но эта мечта так и не реализовалась.
Движение Сопротивления использовало образ Жанны именно как символ вооруженной борьбы с оккупантами. И Петена, и де Голля их сторонники нередко уподобляли Жанне д’Арк. «Вишистские» коллаборационисты установили настоящий культ Жанны. Праздник в честь Жанны сменил 14 июля в качестве национального патриотического праздника, были установлены новые памятники святой. Закадровый текст документальной кинохроники того времени: «По призыву маршала вся молодежь Франции участвует в празднествах. В Руане, где англичане сожгли Жанну, молодые люди отмечают память той, кто спасла единство Франции более пяти веков назад». «Вишисты» подчеркивали в первую очередь аспекты морального очищения, а не войны. Их лозунгами на празднествах в честь Жанны были «восстановление», «искупление», «возрождение», хотя иногда ее образ использовался как знамя «крестового похода» против большевизма, в котором участвовали французские легионеры.
Изначально французские части в составе вермахта назывались «Легион французских добровольцев против большевизма», который участвовал еще в битве под Москвой, в 1942-м воевал против белорусских партизан и т.д. Бригада под названием «Шарлемань» была сформирована осенью 1944 года (с февраля 1945-го – одноименная дивизия), уже после освобождения Франции союзниками, причем французская сторона вначале хотела назвать ее именем Жанны д’Арк в память о французском соединении добровольцев под таким же названием, воевавшем на стороне Франко в Испании. Однако по согласованию с немцами было выбрано название «Карл Великий», поскольку Германия и Франция входили в состав его державы. Интересно, что уцелевшие солдаты «Шарлемань» считаются последними солдатами Третьего рейха, которые продолжали оказывать организованное сопротивление в Берлине, отступая вплоть до бункера Гитлера.
Обращение к образу Жанны д’Арк «голлистов» и «вишистов» действительно подразумевало «наличие большего, охватывающего их национального целого», но не того, «чью силу принуждения над собой они признают». Здесь, как и во многих других случаях, речь шла о целом, которое оспаривается, за которое «соперничающие группы» борются между собой – не останавливаясь перед коллаборационизмом.
Хатчинсон делает важные оговорки: «Конфликты между соперничающими видениями определяют способы восприятия обществом проблем, с которыми оно сталкивается, и стратегии, используемые для их преодоления. Внутреннее разнообразие – это не произвольная игра различий, скорее отбор опций является «исторически» взвешенным. Хотя этничность совместима с плюрализмом, это ограниченный плюрализм. Там, где мы обнаруживаем такую борьбу, она необязательно благотворна – она по определению предлагает выбор и, возможно, регенерирующее чередование, когда ранее исключенные энергии, социальные группы и институты «делаются» доступными для нации. Но она может стать причиной поляризации опций, «уклонения» общественных энергий в сторону символических тем (например, языка), что может привести к деструктивному конфликту и даже насилию. Не всегда выбор опций в результате борьбы оказывается «верным» или наиболее «рациональным».
Тем не менее ученый все же склонен преуменьшать негативные последствия «конфликтов между соперничающими видениями» – в частности, среди негативных последствий он не упоминает о «патриотичном коллаборационизме», которому посвящена эта статья.
Конечно, политические и идейные различия, плюрализм необходимы для формирования внутринационального политического поля – при отсутствии различий оно просто «сворачивается» со всеми вытекающими последствиями. Политика существует там, где реально и потенциально наличествует элемент борьбы – длительная монополия одной силы может решить текущие задачи, но в исторической перспективе всегда имеет отрицательные последствия. Вопрос в том, чтобы удержать внутринациональную борьбу в рамках соперничества разных групп людей, связанных общей целью, не дать ей скатиться к междоусобице, когда противоборствующие стороны видят друг в друге врагов.
Родная земля и Родина-Мать
Одни только очевидные и насущные ценности-интересы не могли бы создать и поддерживать большое сообщество, тем более то, которое видит себя как коллективную личность. В определенной мере такую «личность» создают общая память и общие сверхценности – то, что сейчас принято называть идентичностью. Это требует рассмотреть концепцию «национального духа», чему мы посвятим отдельную статью.
В рамках нашей темы можно еще раз отметить, что сверхценности этической, эстетической и метафизической природы – то, что можно объединить определением «духовное» – до последнего времени играли очень важную роль для солидарности и мобилизации всех больших сообществ, переключения вектора конфликтности с внутреннего на внешний. Связь слова «воодушевление» со словом «дух» не случайна – именно обращение к «высоким ценностям» и «духу», даже при слабом понимании большинством смысла слов, символов и ритуалов, помогает генерировать в коллективном сознании необходимую психическую энергию. Коллективные интересы, как ни странно, вещь гораздо менее очевидная для отдельного человека, чем коллективные ценности. При сугубо рациональном преследовании интересов он больше склонен прямо преследовать собственные, семейные, мелкогрупповые, чем идти более сложным путем – жертвовать ими вначале ради коллективных, чтобы потом через эти коллективные удовлетворить. Соответствующие микроконфликты чаще всего происходят внутри большого сообщества, и сумма этих малых величин может быть огромной.
Но сверхценности могут не только переключать внутреннюю микроконфликтность на внешнюю макроконфликтность. Те же самые сверхценности с тем же успехом могут стать знаменем масштабного внутреннего конфликта из-за противоречий в большом сообществе между элитами, социальными группами, регионами. Они могут углубить, продлить, радикализировать раскол и даже быть его самостоятельной причиной. После первой мировой войны конфликт монархистов и республиканцев во Франции был уже крайним анахронизмом – однако продолжался довольно активно в силу накопленного и наследуемого с обеих сторон идеологического багажа сверхценностей.
Тезис «цель оправдывает средства», казалось бы, противоречит приоритету духовных ценностей, идеалов. На самом деле это совсем не так: именно непоколебимая приверженность идеалам, «незыблемость самой идеологической позиции» (по выражению философа Славоя Жижека) часто обусловливают неразборчивость в «технических» средствах. Постепенное нарастание градуса внутринациональной и одновременно глобальной борьбы левых и правых в 1930-х годах привело к тому, что даже патриотически настроенные люди с той и другой стороны стали видеть истинный патриотизм в физическом уничтожении своих идеологических противников внутри нации.
Когда обе стороны внутреннего конфликта начинают нести человеческие и материальные потери, остается один шаг до ужасов гражданской войны. Тогда очень быстро и очень наглядно выясняется, что высокодуховные и высокоморальные идеалы и ценности позволяют «временно» попрать элементарные общие интересы. Оправдать в своей стране разорение, массовые репрессии, убийства и даже введение в свой дом чужого с оружием в руках, поддержание власти этого чужого.
Что способствует «резиновости» сверхценностей при политических проекциях? Начнем с того, что сверхценности бывают разными. Например, сверхценности высокой культуры или религиозной догматики находятся в том пространстве, которое не пересекается с политическим и не содержит в себе никаких прямых табу на то или иное политическое действие. В других случаях социальное (к примеру, пролетариат), политическое (к примеру, империя, права человека) или биологическое (раса) переносят в сферу сверхценностей, а потом уже как некий Абсолют проецируют обратно в жизнь социума и в политику.
Пространство сверхценностей часто не предполагает рациональной однозначности, требует толкований, интерпретаций, прочтений. При проецировании на политическое поле это становится дополнительным «отягчающим обстоятельством», поскольку помогает удовлетворять вечно существующий запрос на манипуляции массовым сознанием.
В цитате из Хатчинсона важна его ремарка о связи «деструктивного конфликта» с «уклонением» общественных энергий в сторону символических тем». По сути это примерно то же самое, о чем мы здесь говорим в связи со сверхценностями. Выражение «символические темы» следует признать не очень удачным, поскольку оно несколько девальвирует причину, в то время как термин «сверхценности» подчеркивает ее существенность, расширяет диапазон «тем». Удачным выглядит слово «уклонение». Иногда сверхценности действуют в русле насущных интересов сообщества, разгоняя энергию потока. В других случаях они, наоборот, вызывают отвод энергии от основного русла, разделение единого потока, вихревые течения и водовороты.
От сверхценностей резко отличается самоочевидное – например, то, что Хоренаци называет աշխարհիս Հայոց. Рамик и ишхан, горожанин-ремесленник и монах могли понимать աշխարհիս Հայոց более локально или целостно, более ясно или смутно. Но в любом случае инстинктивно понятная для оседлого этноса ценность земли как привычного места обитания – земли своей, предков и потомков – сама по себе имеет минимальный потенциал конфликтующих толкований. (Право на владение землей, его реализация и связанные с этим социальные конфликты – все это относится к земле как социально-экономической ценности.) При этом мы не найдем у Хоренаци утверждений о том, что աշխարհիս հայոց сакрален благодаря тому, что здесь нашел свое пристанище Ноев ковчег, здесь, у истоков Тигра и Евфрата, находился Эдемский сад, как позднее доказывали мхитаристы и т.д. У Хоренаци он сакрален потому, что он «наш», в отличие, к примеру, от «греческого мира» (յունաց աշխարհ). Именно такого рода ценности есть самая надежная и прочная основа консолидации.
Пафос стихотворения Пешикташляна «Мы – братья» (1862) состоит именно в том, что все накопившиеся различия между армянами (религиозные, социальные, языковые – о политических тогда не могло идти речи) и соответствующие сверхценности вторичны по сравнению с кровной связью детей одной матери. Вместе с тем причина, по которой братья должны быть вместе, это не сверхценность общей крови, не идеология расовой исключительности, но вполне «земной» практический интерес: «…Եկեք դարձյալ հար անբաժան//Խառնենք զարտոսը և ըզխնդում,//Որ բազմածնունդ ըլլա մեր ջան». И в следующей строфе: «Մեկտեղ հոգնինք, մեկտեղ ցանենք,//Մեկտեղ թափին մեր քրտինքներ,// Ըզհունձ բարյաց յերկինս հանենք,//Որ կյանք առնուն Հայոց դաշտեր». Как видим, армяне должны воссоединиться по простой и очевидной причине – для возвращения этносу утраченной жизненной силы.
Пожалуй, не было страны, которая бы не персонифицировалась в виде матери – матери всех представителей этноса, которая нуждается в их заботе и защите. Европейская культура усвоила античные и библейские женские аллегории. Уже Исидор Севильский (конец VI – начало VII в.) «Истории готов» так характеризует Испанию: «О, священная Испания, вечно счастливая мать вождей и народов, прекраснее ты всех земель от запада до самых индусов. Ты теперь по праву царица всех провинций, излучающая свет не только западу, но и востоку. Ты – честь и краса мира, славнейший край земли, в котором изобильно процветает в великой радости славное готское племя». Но здесь еще нет связи между матерью и сыновьями.
В конце XIV века Францию изображали в виде прекрасной Дамы (Dame France) или материнской фигуры. Но в XVI веке образ существенно прояснился. По словам Лии Гринфельд: «Они (патриоты. – К.А.) персонифицировали ее в виде женщины и матери с истерзанным телом и душой, израненной религиозными распрями ее детей, детей, которых она породила в буквальном смысле этого слова. Авторы-современники постоянно изображали Францию как кормящую мать. (…) Забота патриотов о Франции прямо вытекала из сыновнего к ней отношения». Образ родины-матери – еще один прекрасный пример простой и очевидной ценности, которую тоже практически невозможно переинтерпретировать так, чтобы использовать в качестве инструмента национального раскола. Тот факт, что это образ, персонификация, аллегория, не должен ввести нас в заблуждение – здесь мы тоже имеем дело не с «высоким», не со сверхценностью, а с тем, что является психологически совершенно очевидным и насущным.
О Родине-матери нельзя сказать ничего конкретного. Она ни христианка, ни язычница; ни аристократка, ни простолюдинка; ни из провинции, ни из столицы; ни за «белых», ни за «красных». Она просто мать миллионов своих сыновей и дочерей, рождавшихся за многие века, и тех, кто еще родится. Как истинная мать, она любит всех своих детей – верных и блудных сыновей и дочерей. Она зримо воплощает интуитивное коллективное представление множества людей о своей родине и своем народе.
Малейшая определенность, вносимая в женский образ, разрушает это материнство. И не случайно, что женские олицетворения Франции с эпохи Революции, связанные с республиканской Францией, уже не были символами материнства, не относились к Франции и французам всех времен. Ни Марианна, культу которой положил начало декрет Конвента от 1792 года, ни «Свобода, ведущая народ на баррикады» с картины Эжена Делакруа, посвященной революции 1830 года, ни так называемая Марсельеза с горельефа Франсуа Рюда на Триумфальной арке.
Дело, конечно, не в воинственности. «Мать-Армения, скорбящая на развалинах Ани» и «Мать-Армения» с мечом в руках, поставленная в советское время на пьедестал сброшенного истукана Великого вождя, хоть и не получили особой популярности в народе, вполне могут восприниматься в качестве изображения Матери-Родины. Ведь у них нет атрибутов определенного времени и определенной идеологии, какими во французских вариантах XIX века были фригийский колпак или трехцветное республиканское знамя в руках.
Отец-прародитель
В отличие от вечно живой и всепрощающей Матери, Праотец нации смертен и требователен, поскольку у него есть миссия – создание и защита наследства, которое станет для потомков отцовской вотчиной, Отечеством, հայրենիք. Появление такого наследства создает тот долг, который передается из поколения в поколение – вступить во владение наследством, отвоевать его, если оно потеряно, потом приумножить и передать следующим поколениям. В отличие от всепрощающей Матери, Отец не прощает отступления от долга. Он требует его исполнения, этот архетип прекрасно воплощен Шекспиром в образе призрака отца, который рассказывает Гамлету о тайне предательского убийства («Прощай, прощай и помни обо мне!»), наделяет долгом возмездия и возвращения отнятой власти. Отсутствие связи с этничностью в данном случае не суть важно – принятие унаследованного от Отца долга составляет архетипическую основу великой трагедии и делает ее великой. Характер этого долга определяется фигурой Отца. Если речь идет об этническом первопредке и основателе Отечества, соответствующую природу имеет и долг.
Наделение прародителя элементами божественности или установление его связи с божеством, с одной стороны, как будто повышает его статус, с другой – это связывает прародителя с определенными сверхценностями, разрушение которых может утянуть за собой и фигуру прародителя. Будучи христианином и живя в христианской Армении, Хоренаци пересказывал историю дохристианской Армении. Возможно, в некоторых предшествующих устных вариантах истории hАйка имелось упоминание о некоем божестве или богах, которое в христианское время было удалено, но не могло быть заменено христианским Богом, дабы не погрешить против идеи избранного народа. Так или иначе, важно, что история hАйка в существующем виде подлинно универсальна и свободна от сверхценностей, пригодна при любой вере и любом строе. Фигура Отца (Հայր), hАйка (Հայկ) не связана ни с каким сакральным заветом, ни с какими сверхценностями, кроме борьбы за свободу армян от неармянской власти, созидания-строительства этноса (Հայ) и Армении (Հայք) как Отечества (Հայրենիք). Поразительным образом в армянской истории о Первопредке центральным и единственным вопросом является политический вопрос о власти: «Сей Хайк, говорит он, благолепный и статный, густокудрый, ясноокий и могучий, славился среди великанов своей храбростью и выступал против всех, кто стремился к единоличной власти над всеми великанами и богородными героями. Он горделиво поднялся против тирании Бела…», которому «выпала в то время удача завладеть всей землей». Итак, побудительной причиной создания армянского этноса и армянского Отечества является отделение от Бела из-за нежелания подчиняться чужой власти: «Хайк же, не желая подчиниться ему, после рождения сына своего Араманеака в Вавилоне, снявшись вместе со своими сыновьями, дочерьми, сыновьями своих сыновей, могучими мужами числом около трехсот и прочими домочадцами и приставшими к нему при-шельцами и всем людом и скарбом, отправляется в землю Арарадскую, расположенную в северных краях.…»
И далее этот мотив свободы от подчинения пронизывает всю историю о Первопредке, которая оказывается от начала и до конца политической. Мирное предложение Бела, «от которого нельзя отказаться»: «Ты поселился, говорит он, в краю лютого холода; но согрей и растопи стужу льда своего возгордившегося сердца и, подчинившись мне, спокойно живи в стране моего обитания, где только тебе угодно». Отказ hАйка и обращение к воинам перед решающей битвой: «Либо умрем и наши люди попадут в рабство к Белу, либо покажем на нем искусность перстов наших и, рассеяв полчище, добьемся победы». Причем в русском переводе не отражена особенность армянского подлинника, где выражение «ի ծառայություն» буквально означает «в услужение», то есть акцент делается не столько на рабском статусе (в конце концов Бел предлагает hАйку спокойно жить, где вздумается), сколько на необходимости служить неармянскому сюзерену, исполнять его повеления.
Впрочем, всякие рассуждения насчет коллективных Отца и Матери необязательны. В отличие от метафизических и идеологических сверхценностей, требующих пропаганды и толкования, фигуры строгого и требовательного Отца, доброй и всепрощающей Матери укоренены в человеческом сознании почти так же глубоко, как формы восприятия пространства и времени. В сообществе с чертами коллективной личности сразу же возникают на ментальном горизонте эти две объединяющие родительские фигуры вне зависимости от того, в какой степени они отчетливо осознаются.
Человек может стать членом той или иной нации, но свою этничность, свое происхождение он изменить не в состоянии, на нее не могут повлиять ни культурная ассимиляция, ни смена подданства, имени или веры. Если человек знает о своем происхождении, соответствующее чувство Мы, по крайней мере подсознательное, умрет только вместе с ним. Как только исторически возникает чувство Мы, превосходящее время и пространство и не зависящее от желания или выбора человека, но вменяемое ему при рождении, туманные образы кровной родственности через прародителей уже не могут быть изгнаны из подсознания. Даже если человек отрекается от Мы или от принятия долга. Именно этим обусловлены простота и органичность интересов-ценностей этнической нации.
Далее здесь
