Шестая часть цикла статей «Этническая нация: ценности и интересы»
«Патриотичные предатели»
Два вынесенных в заголовок понятия мы привыкли воспринимать как прямо противоположные. Казалось бы, перед нами действительно белое и черное: верховный приоритет Отечества, нации, национальных ценностей и принятие чужой власти, активное сотрудничество с внешними силами в подчиненной роли вплоть до военного сотрудничества с оккупантами. Однако в истории мы найдем немало примеров совмещения открытого коллаборационизма с национально-патриотическими идеями. Не только коллаборационизм ставится на службу таким идеям, но такими идеями объясняется и оправдывается коллаборационизм. Весьма характерно название одной из книг, посвященных истории коллаборационизма на оккупированной немцами территории Европы: «Патриотичные предатели» (David Littlejohn. The Patriotic Traitors: A History of Collaboration in German-Occupied Europe, 1972), хотя, конечно, это прежде всего броский заголовок.
Коллаборационизмом принято называть сотрудничество с врагами. Чьими? Однозначно принятой формулировки здесь нет: встречаются варианты: «своей страны», «своего Отечества», «своего государства». Эти формулировки подходят для судебного процесса, но они не дают ничего для понимания феномена коллаборационизма. Пока человек считает государство своим, он не станет активно сотрудничать с его врагами. Нередко он считает врагом своего Отечества как раз действующую власть или само государство, а внешнюю силу – единственно возможной союзницей в неравной борьбе с этим заклятым врагом. В отличие от «бытового коллаборационизма» – неизбежного сосуществования на данной территории гражданского населения с чужой правящей силой, «активный коллаборационизм» почти всегда выстраивал или по крайней мере пытался выстраивать собственную логику, опирался на определенную идеологию.
Коллаборационизм – подчиненное сотрудничество
Само слово «коллаборационизм» в нынешнем его употреблении скорее мешает понять суть явления. Его слишком нагружают отрицательной оценкой, область его применения ограничивают второй мировой войной и сотрудничеством с нацистской Германией – тем контекстом, в каком оно и возникло. Но если мы хотим разобраться в принципах и методах разведывательной деятельности, вряд ли полезно будет исходить из разделения на «наших разведчиков» и «ихних шпионов». То же самое касается разнообразных проявлений любого феномена в истории.
Обычно не принято называть коллаборационизмом поддержку внешних сил со стороны подчиненной, лишенной своего государства нации, для которой господствующая власть – власть угнетателей. Представляется вполне естественным, что после окончательного раздела Речи Посполитой множество поляков, будучи уже подданными Российской империи, присоединились к вторгнувшейся армии Наполеона. Что болгары, порабощенные в Османской империи, не считали это государство своим, поднимали восстания, сотрудничали с российской армией, воевавшей против турок. Что некоторые группы борцов за свободу Ирландии сочли участие британских войск на континентальном фронте первой мировой войны подходящим случаем и подняли знаменитое Пасхальное восстание в Дублине в 1916 году, предварительно войдя в контакт с представителями Германии, откуда им был направлен корабль с оружием, не достигший цели. Но подобного рода явления слишком интересны и важны – их стоит осмыслить в общем виде, расширив исторические рамки и сформулировав типические черты.
Если мы попытаемся теоретически сформулировать четкую грань, отделяющую правильное, оправданное патриотичное «сотрудничество» от плохого, предательского «коллаборационизма», мы столкнемся с огромными трудностями. В восстании Хмельницкого поляки того времени видели коллаборационизм казаков с врагами общего государства – Речи Посполитой. Сами казаки в то время перестали считать это государство своим. В СССР Хмельницкого превозносили как символ воссоединения Украины с Россией. Тарас Шевченко в своих стихах с национально-патриотических позиций критиковал гетмана за подчинение Москве. С тех же позиций Михаил Грушевский в своей популярной «Иллюстрированной истории Украины» (1918) признавал величие Хмельницкого и в то же время отмечал его политическую ограниченность: «Вообще он, по давнему козацкому обычаю, хитрил и, стараясь собрать как можно больше союзников для своей борьбы против Польши, говорил каждому то, что ему было приятно слышать – лишь бы его склонить к участию в своих предприятиях. Так и московскому царю он заявлял, что хотел бы иметь его царем и самодержцем, соответственно тому, что диктовали ему московские послы – как следует ставить это предложение. И одновременно отдавался под власть султана, и был принят им как вассал – мы имеем султанскую грамоту 1650 года, в которой султан извещал Хмельницкого об этом и посылал ему кафтан, знак своего покровительства и верховенства. Сносился Хмельницкий и с трансильванским князем, приглашая стать королем Украины, а позже отдался под охрану шведского короля – и в то же время заключал условия с польским королем, признавая его своим верховным повелителем.
Хмельницкий имел большой политический и государственный талант, несомненно, любил Украину и был предан ее интересам. Но он слишком хитрил и мудрил, больше заботясь, как уже отмечено, о заграничной помощи, чем о развитии сил, выдержки, сознательности и энергии в собственном народе. Хотя уже в киевских разговорах в начале 1649 года он ставил себе целью освобождение всего украинского народа, все-таки эти новые мысли и планы не представлялись ему еще вполне ясно; он и позже оставался еще слишком козаком, находился под гораздо более сильным влиянием чисто козацких воззрений и интересов, чем новых общенародных, общеукраинских. Нужно было время, чтобы последние сложились, уяснились и проникли в сознание. А жизнь не ждала, нужно было ковать долю Украины безотлагательно в данный момент. Нелегко было двигать огромными народными массами, оторванными прямо от плуга, или этой изменчивой, бурной козацкой массой, привыкшей менять гетманов на протяжении нескольких месяцев. Решались слишком важные вопросы, чтобы можно было их вверять минутным настроениям козачьей рады. Железной рукой Хмельницкий правил козачеством, но, не полагаясь на его выдержку, а еще менее – на народные массы, жадно искал помощи за границей».
В этих строчках Грушевского вполне ясно сформулирована мотивация почти всякого сотрудничества с внешними силами в подчиненной роли (в XX веке эту подчиненную роль уже научились гораздо лучше скрывать под пышными фразами о вечной дружбе и братстве, совместном стремлении к великим целям, а самое свежее ноу-хау – ссылки на цивилизационную общность). Уверенность в необходимости борьбы и одновременно осознание слабости собственных сил, ощущение дефицита времени. В результате готовность смириться с меньшим злом, чтобы одолеть большее. Или даже разглядеть в вынужденном неравновесном и неравноправном союзе больше, чем конъюнктурную выгоду – принципиальное благо, выходящее за рамки текущей необходимости. Одной историей восстания Хмельницкого и последующей Руиной (события 1657-1687 гг.) украинская тема, конечно, не исчерпывается. Гетман Мазепа для многих в современной Украине стал символом борьбы за независимость, в России остается символом коллаборационизма и предательства. Противоположно оценивается деятельность ОУН (Организации украинских националистов) в годы второй мировой войны, с одной стороны, частью украинского общества, с другой – в Польше и России.
Релятивизм в истории опасен, но для начала, прежде чем решать, кто пойдет в рай, а кто – в ад, полезно осмыслить само явление в общем виде, определить, что такое коллаборационизм как особый вид не столько сотрудничества, сколько подчинения.
Коллаборационизм – подчинение внешней силе, сотрудничество с ней на неравноправной основе, имеющее политическую составляющую. Внешней эту силу можно считать либо по отношению к такой социально-политической системе, как государство, либо по отношению к этносу/нации и территории, с которой он/она исторически связаны, то есть к стране. Всегда и во всех случаях первопричиной коллаборационизма является субъективное ощущение собственной слабости и дефицита времени.
Коллаборационизм, во-первых, может быть сотрудничеством с «метрополией» (государством) или, наоборот, сотрудничеством с внешними силами против нее. В частном случае такого рода коллаборационизм имеет место при конфликте за власть над страной двух внешних сил, когда элиты и другие активные группы в стране раскалываются по вопросу ориентации, выбора политического «хозяина» (что очень часто имело место в армянской истории: Рим и Парфия, Персия и Византия, Византия и Арабский халифат и т.д.). Во-вторых, коллаборационизм может развиться не только на этнической периферии, но в самом ядре государства в результате раскола и конфликта между группами/сообществами (религиозные войны между католиками и протестантами в Германии и Франции). Одной из двух сторон конфликта в самом ядре государства может быть власть как таковая – в таком случае на путь коллаборационизма может вступать как она сама, так и ее противники (например, гражданская война в Никарагуа вначале между правящей династией Сомоса и сандинистами, потом между правящими сандинистами и «контрас»).
Неправильно связывать коллаборационизм только с вооруженной интервенцией. В наше время оккупация признана слишком дорогостоящим и неэффективным вариантом подчинения, есть множество вариантов использования «мягкой силы». Соответственно, нет резкой грани между военным и «мирным» коллаборационизмом. Последний может заключаться в призывах к активному вмешательству извне в жизнь государства, в признании чьего-то права устанавливать извне политические нормы и контролировать их соблюдение. Это готовность политически сотрудничать с внешними силами на де-факто неравноправной основе. Это личное и групповое участие в политических транснациональных сообществах, если последние рассматриваются как инстанции верховного авторитета, хотя бы в идейном смысле.
Коллаборационизм и его идеологические обоснования играли очень большую роль в мировой истории. В рамках статьи, естественно, не может быть поставлена задача исследования на таком огромном историческом материале. Приведенные примеры не уравнивают с моральной точки зрения разные случаи коллаборационизма, как и понятие «война» необязательно уравнивает воюющие стороны.
«Вишизм» и Сопротивление
Возьмем пример коллаборационизма, вызванного внутренним конфликтом в ядре государства. Например, сотрудничество французских роялистов как проигравшей в таком конфликте стороны с державами-противниками революционной, а затем наполеоновской Франции. Для роялистов высшей ценностью была Франция Бурбонов, а не Франция «черни» или Франция «узурпатора». Точно так же для республиканцев имела ценность только та Франция, какой они хотели ее видеть: во имя «народа Франции» они жестоко расправлялись с французскими крестьянами в Вандее, восставшими в защиту монархии – правда, как более сильная сторона, они смогли при этом обойтись своими силами, без поддержки извне.
В принципе ни роялизм, ни республиканизм не исключают патриотизма. Монархия или республика могут видеться спасительным строем для Франции, соответственно, их противники, пусть даже французы – врагами Франции. Но особенно важно разобраться с теми случаями, когда коллаборационисты руководствуются не религиозными, династическими, классовыми приоритетами, когда они провозглашают главной ценностью не Бога, не царя, не «равенство и братство», а именно нацию и Отечество. Один из ярких примеров – Франция после поражения от Германии в 1940 году.
Как известно, тогда в свободной от оккупации зоне к власти с позволения Германии пришло вишистское правительство Франции, главой «Французского государства» стал маршал Петен, провозгласивший курс на сотрудничество с немцами – буквально по-французски collaboration, после чего и вошло в употребление слово «коллаборационизм». «Французское государство» не вступило в войну на стороне Германии, но в составе вермахта были французские части, в то время как другие французы воевали под руководством де Голля на стороне антигитлеровской коалиции, участвовали в движении Сопротивления.
В статье «Национальная революция» режима Виши» директор Института истории современности (Париж) Анри Руссо пишет по поводу политики и идеологии «вишизма»: «…национальная революция» и государственный коллаборационизм составляли две части одного и того же политического проекта – их цели неразделимы. В самом деле, внутреннее обновление полностью обуславливалось успехом внешней политики режима, его сотрудничеством с рейхом».
Было бы слишком просто объяснять все явления, аналогичные «вишизму», тривиальной мотивацией «предателей Родины», продавшихся врагу ради власти, денег или из трусости. Маршал Петен, занявший должность «главы Французского государства», был известен в стране как «верденский победитель», один из главных героев первой мировой войны. Вряд ли в возрасте более 80 лет, вступая на путь коллаборационизма, он чего-то боялся или чего-то жаждал лично для себя. Уверенность в окончательной победе Германии в войне, конечно, сыграла свою роль. Но если бы речь шла только о том, чтобы подчиниться сильной стороне, правительство Петена стало бы чисто техническим органом управления. Однако «вишисты» выдвинули свою идеологию, причем она не была наспех состряпана по указке нацистов. Это была национальная идеология, правая и антилиберальная, которая имела во Франции давнюю традицию и особенно усилилась перед войной в качестве ответа на левую, интернациональную идеологию. Причиной трагичного поражения в 1940 году она считала давний заговор антифранцузских сил – масонов, левых, евреев, иностранцев, – который привел к разложению Франции и французского духа.
«Долгое время считалось, что «национальная революция» наследовала исключительно идеи «Аксьон франсез» либо черпала отовсюду понемножку, – продолжает Руссо. – На самом деле она представляла собой попытку прагматического синтеза многих течений. (…) В основе своей она, безусловно, сохраняла преемственность с главными течениями реакционной мысли XIX в. Отказ от идеалов 1789 г. позаимствован у контрреволюционеров, например, у Луи де Бональда или Жозефа де Местра. Критика индустриального общества вдохновлена Ле Плэ, социальный католицизм взят у Рене де Латур де Пэна или Альбера де Мэна; есть еще и поиски «третьего пути» между капитализмом и социализмом. Все эти составляющие так или иначе отразились в идеологии режима Виши. Из тех же источников взята критика индивидуализма, который лишает человека корней, связывающих его с предками. Вновь утверждается приоритет структур «естественной» среды, органических сообществ, таких как нация, семья, профессия. В то же время, вопреки распространенному убеждению, «вишистский» режим не отвергал бесповоротно все наследие 1789 г. Да, он учредил новую символику, самым известным знаком которой стала галльская (франкская. – К.А.) секира, как дань уважения предкам. Однако празднование 14 июля и «Марсельеза» в качестве гимна были сохранены. (…) Речь совершенно не шла о возврате к иллюзорному Старому порядку. Первая статья «Принципов сообщества», опубликованных в 1941 г., как бы давая отпор «Декларации прав человека и гражданина», признавала существование «естественных прав»: «От природы человек обладает основополагающими правами; но обеспечиваются они лишь сообществами, в коих человек живет: семьей, которая его воспитывает, профессией, которая его кормит, нацией, которая его защищает». (…)
«Национальная революция» стала наследницей и других идеологических течений. Можно упомянуть заимствованные у предвоенных крайне правых объединений, особенно у лиги «Огненных крестов» полковника де Ля Рока, лозунги возрождения «старинного боевого духа» и ряд других. Мысли о «долге», «жертвенности», «повиновении начальству», обязательной для всех готовности «служить», неприятии каких бы то ни было разногласий внутри страны, т.е. политических партий, вновь и вновь повторялись в речах Петена как до, так и во время оккупации. Убеждение в необходимости сильной исполнительной власти, требование «любви к Государству» для его служителей вызывают в памяти идеи Андре Тардье, который в начале 30-х годов был глашатаем конституционной реформы.
(…) девиз «Труд, Семья, Родина», извлеченный из Конституционного закона от 10 июля 1940 г., (…) позаимствован у лиги «Огненные кресты». Девиз был призван заменить республиканскую триаду «Свобода, Равенство, Братство», основанную на универсальных и, следовательно, абстрактных ценностях. (…) Рене Жилуэн, один из самых влиятельных теоретиков вишистского режима, предложил более внятное определение нового режима, позволяющее анализировать его руководящие принципы и достижения: «Новое Государство национально, – писал он, – автократично, иерархично и социально» (конец цитаты).
Если формально подходить к сравнению идеологий, мы увидим, что идеология коллаборационистов, как ни парадоксально, выглядит более национальной и патриотичной, чем идеология, например, довоенных антифашистских правительств Народного фронта во Франции 1936-1938 годов. Не потому, что во главе левого кабинета министров стоял марксист и этнический еврей Леон Блюм, но потому что в предвыборной программе Народного фронта практически ничего не говорилось о нации, Отечестве, полностью доминировала социальная тематика. Годом ранее на полумиллионном митинге левых в День взятия Бастилии была принята Клятва Народного фронта: «Мы клянемся в этот день, который вновь воскресит в памяти первую победу Республики, защищать демократические свободы, завоеванные народом Франции, дать хлеб трудящимся, работу молодежи, а всему миру великий и гуманный мир».
Ни для кого не секрет огромная роль коммунистов в Движении Сопротивления. Очень важную роль в нем играли иностранцы, оказавшиеся в предвоенной или уже оккупированной Франции по самым разным причинам: поляки, русские, итальянцы, евреи, немцы, венгры и особенно испанцы. Ведь после поражения республиканской Испании на территорию Франции в начале 1939 года отступило почти полмиллиона ее сторонников. Частично они выехали из страны до начала оккупации, частично остались в специальных лагерях для интернированных – при «вишистском» режиме эти люди стали рассматриваться как военнопленные. Около 60 тысяч испанцев, многие из которых имели серьезный боевой опыт, смогли выбраться из лагерей и стать ударной силой Движения Сопротивления. В частности, более 4000 испанцев приняли участие в восстании в Париже 21 августа 1944 года. Даже среди танкистов французских деголлевских частей, которые первыми из союзных войск вступили в Париж для помощи восставшим, было много испанцев.
Еще один яркий пример – легендарная подпольная группа Мисака Манушяна, которая в основном состояла из нефранцузов и коммунистов: семь польских евреев, три венгерских еврея, еврейка из Румынии, пять итальянцев, три француза, два армянина из Франции, один поляк и один испанец. Те, кто охотились за участниками группы, захватили их, допрашивали, пытали некоторых, в том числе Манушяна, а потом передали немецкой Тайной военной полиции, были как раз французами, представителями 2-й специальной бригады Разведывательной службы полиции «вишистского» режима, которая в том числе боролась против Движения Сопротивления. В своем предсмертном письме коммунист Манушян называет себя «солдатом французской армии освобождения», но там нет национально-патриотических идей: «Немецкий народ и все другие люди будут жить в мире и братстве после войны, конец которой неминуем очень скоро», – пишет среди прочего Манушян.
Интересно, что известный пропагандистский плакат, призванный дискредитировать группу Манушяна, тоже изготовили не немцы, а «вишисты». Акцент поставили именно на том, что члены «бандитской» группы не являются французами. Подпись под фотографией Манушяна гласила: «Манушян, армянин, главарь банды – 56 нападений, 150 погибших, 600 раненых». В листовке властей было среди прочего написано: «Это армия преступления против Франции. Бандитизм – это не проявление уязвленного патриотизма, а иностранный заговор против жизни французов и суверенитета Франции». С победой над нацизмом все, конечно, изменилось – Манушяна посмертно наградили орденом Почетного легиона, его именем были названы улицы и площади французских городов…
Таким образом, «вишистские» коллаборационисты считали себя защитниками суверенитета страны против тех, кто боролся с оккупантами. В коллаборационизме они обвиняли как раз своих противников. «Сражающаяся Франция» де Голля со штаб-квартирой в Лондоне трактовалась ими как инструмент «Туманного Альбиона», а Движение Сопротивления – как такой же послушный инструмент в руках Москвы. Интересна в связи с этим история 12 солдат французской дивизии СС «Шарлемань» («Карл Великий»), сдавшихся 6 мая 1945 года в плен американцам и переданных французам из деголлевской «Свободной Франции». Когда возмущенный генерал Леклерк спросил их, как они могли надеть немецкую форму, один из солдат ответил: так же как и вы надели американскую. После чего все двенадцать были расстреляны.
После окончания войны, на процессе по делу известного коллаборациониста, поэта и писателя Робера Бразийяка (к этой фигуре мы еще вернемся подробнее), прокурор, в частности, отмечал:«О какой Франции он говорит… разве это Франция? Нет, это выхолощенная Франция, Франция, откуда евреи удалены из принципа, католики из-за Папы, протестанты из-за Англии, коммунисты из-за Москвы, социалисты из-за Леона Блюма, радикалы из-за Даладье, республиканцы из-за республики, голлисты из-за де Голля, участники сопротивления из-за Сопротивления. В итоге остается совсем немного!»
Считая крайне важным союз с нацистской Германией, «вишисты» тем не менее придавали важное значение согласованным с немцами рамкам суверенитета свободной от оккупации зоны и стремились в меру сил отстаивать этот суверенитет от покушений «старшего союзника». В своем исследовании, посвященном спецслужбам «вишистского» режима, Саймон Китсон рассказывает о том, что контрразведка активно боролась против немецкой агентуры – то есть завербованных немцами французских граждан в «свободной зоне» Франции. Автор считает, что здесь действовала логика «централизованного коллаборационизма», сохранения монополии на него «вишистской» власти, от которой власть и так называемое «Французское государство», провозглашенное после падения Третьей республики, должны были получать политические выгоды.
Как известно, ключевые фигуры в руководстве «вишистской» армии, полиции и разведки, такие как Максим Вейган (уже в 1942 году арестованный и интернированный немцами), Шарль Хюнтцигер, не питали к немцам особых симпатий, их коллаборационизм диктовался их пониманием «государственного» и «национального» интересов. Однако такие интеллектуалы, как Бразийяк, пытавшиеся развивать идеологию новой власти, заходили куда дальше.
В феврале 1943 года он публично признавался, что не был прогермански настроен ни перед войной, ни в начале политики коллаборационизма, но… «Но теперь я люблю немцев. Когда на улицах или за городом я встречаю немецких солдат, против которых я воевал в 1940-м… Мне хочется говорить с ними, пожать им руки без всякой причины, как если бы они были нашими солдатами. (…) Начинаешь инстинктивно понимать, до какой степени наша судьба может быть в гармонии только с судьбой Германии. (…) Сотрудничество (collaboration. – К.А.) интеллекта сегодня дополнилось у лучших из нас сотрудничеством сердца».
Изучая Движение Сопротивления в оккупированной Франции, нельзя не заметить, что оно было связано не столько с национальной, сколько с левой, антифашистской идеологией. Казалось бы, напрашивается вывод о том, что, несмотря на риторику, подлинными патриотами были именно коммунисты, а не правые. Но важно не упустить из виду, что, подчиняясь советским директивам, французские коммунисты воздерживались от всяких актов сопротивления оккупантам целый год, пока действовал советско-германский пакт о ненападении. И начали борьбу против немцев только после нападения Германии на СССР.
Вернемся к теме идеологии «вишизма», которая развивалась в рамках борьбы не только против левой, но и против либеральной идеологии. Анри Руссо пишет: «Для них была характерна враждебность принципу политического представительства, а следовательно, по определению, и всякой парламентской демократии. (…) Цель состояла в том, чтобы «деполитизировать» французское общество, положить конец «культуре противоречий», из которой происходили все несчастья, начиная с поражения в войне. (…) Правительство сосредоточилось на семье, образовании, экономике. В концепции органического общества нация понималась как высшее сообщество, а семья – как основополагающее. (…) «Национальная революция» была призвана покончить одновременно и с борьбой классов, и с либеральным капитализмом, «феодализмом трестов», как говорил Петен».
Причем все эти лозунги не были просто пустыми словами – принимались соответствующие меры, как, например, учреждение профессиональных корпораций, большинство из которых существуют по сей день, в 1941 году была введена в действие Хартия труда…
Насущные ценности и сверхценности
При детальном рассмотрении образ второй мировой войны как государственно-политического противостояния все больше осложняется политико-идеологическим, этническим, а иногда даже этнорелигиозным (как между хорватами и сербами) противостоянием. В отличие от первой мировой, со всех сторон подчеркивали идеологический характер второй. Причем из профашистского лагеря даже в большей степени, поскольку, в отличие от антигитлеровской коалиции, он был гораздо более монолитным в идейном отношении.
Вот что писал, например, известный русский религиозный философ Владимир Ильин в статье «Единый фронт плутократии и большевизма» («Новое Слово» № 39 от 21 сентября 1941 г.): «Надо наивно обманываться или сознательно обманывать, чтобы не замечать кровного внутреннего сродства, а ныне и формально-внешнего союза капиталистов-плутократов и коммунистов-большевиков. В действительности, единый фронт капитализма и коммунизма есть «старый фронт», по выражению д-ра Геббельса в острой статье, помещенной в «Фелькишер Беобахтер» от 26 июня 1941 г. Эта же идея подробно разработана им в Нюрнбергской речи 1938 года. (…) Да, это единый фронт и старый фронт, не только капитализма и коммунизма против рабочих и крестьян, но и старый фронт безбожия и омасоненных ханжей – против подлинной веры, против Сил Небесных, против Самого Богочеловека и Его Соборной и Апостольской Церкви. (…) Через всю историю послехристианской эры проходит эта драма борьбы денег с творчеством, борьбы золотого тельца с духом».
За годы войны эта трактовка конфликта мало изменилась. В известном документе, власовском «Манифесте Комитета освобождения народов России» (Прага, 14 ноября 1944 г.) читаем: «Человечество переживает эпоху величайших потрясений. Происходящая мировая война является смертельной борьбой противоположных политических систем. Борются силы империализма во главе с плутократами Англии и США, величие которых строится на угнетении, эксплуатации других стран и народов. Борются силы интернационализма во главе с кликой Сталина, мечтающего о мировой революции и уничтожении национальной независимости других стран и народов. Борются свободолюбивые народы, жаждущие жить своей жизнью, определенной их собственным историческим и национальным развитием. (…)
Силы разрушения и порабощения прикрывают свои преступные цели лозунгами защиты свободы, демократии, культуры и цивилизации. Под защитой свободы они понимают завоевание чужих земель. Под защитой демократии они понимают насильственное навязывание своей политической системы другим государствам. Под защитой культуры и цивилизации они понимают разрушение памятников культуры и цивилизации, созданных тысячелетним трудом других народов».
Естественно, в идеологии «власовцев» и пронацистской части русской эмиграции мы найдем не меньше национально-патриотических деклараций, чем в идеологии «вишизма», а власть большевиков рассматривается как чуждое русскому народу иго, сбросить которое возможно только в союзе с гитлеровской Германией. Налицо безграничные возможности идеологии совмещать несовместимое – национальными интересами и ценностями оправдывали даже пособничество такому врагу, который отводил для славян, как и для многих других народов, роль низшей расы.
Как видим, не только «под флагом» христианства можно было массово убивать христиан, во имя защиты интересов трудового народа эксплуатировать этот народ, во имя ценностей демократии поддерживать олигархию и диктатуру. Точно так же, исповедуя национально-патриотические идеи, можно было деятельно сотрудничать с оккупантами, не гнушавшимися даже таких мер, как массовые расстрелы заложников из числа гражданских лиц.
В основе подобных вариантов идеологии лежат несколько взаимосвязанных принципов. В первую очередь это, как ни странно, ярко выраженный ценностный подход. Убежденность в том, что, допустим, «Свобода, Равенство, Братство» – воплощают абсолютное Зло, а «Труд, Семья, Родина» – наоборот, абсолютное Благо.
Обратившись к примеру этноса, мы видим самоочевидный минимум насущных ценностей этнического сообщества, связанных, с одной стороны, с определенной преемственностью, с другой – с возможностью быть хозяевами собственной коллективной судьбы. Что это за минимум? Говорить на своем языке, жить на своей земле. Иметь свою в этническом отношении власть (как ясно сформулировано, к примеру, во Второзаконии: «…из среды братьев твоих поставь над собой царя; не можешь поставить над собой иноземца, который не брат тебе»), максимально снизить коллективную уязвимость перед вызовами извне. «…патриотизм – это мудрое стремление стать сильнее, – писал Нжде, – инстинкт самосохранения толкает народы на поиски все новых источников силы и мужества, ибо они знают, что «даже боги на стороне того, кто сильнее и кто победил».
Эти ценности настолько очевидны, что их в равной мере можно считать и ценностями, и интересами этноса. И это очень важный момент: в такой области тождества находит свое простое и естественное решение задача о «квадратуре круга», которая заключается в непротиворечивом совмещении ценностей и интересов без ущерба для тех и других.
При выходе ценностей за границы насущного и очевидного – Франция только Бурбонов, «Социализм или смерть» на Кубе, обязательный мультикультурализм в странах Евросоюза, единственно верное учение чучхе для Северной Кореи, религиозный традиционализм как единственное спасение или, наоборот, как главная угроза для страны и т.д. – мы попадаем в сферу идеологий или еще более широкую сферу духовности самой разной природы. Здесь базовые национальные интересы, жизни множества людей оказываются незащищенными не только перед «корыстными» побуждениями, но не в последнюю очередь перед «лучшими».
Продолжение следует
