Турецкий писатель и драматург Доган АКАНЛЫ много лет живет в Германии, где его имя хорошо известно. Он в полном смысле слова человек культуры и последовательный борец за справедливость. Именно он создал библиотеку им.Рафаэля Лемкина — того самого, кто ввел в обращение слово “геноцид”. Аканлы автор книги о геноциде армян “Судьи Страшного суда”, пользующейся спросом как в Германии, так и в Турции. Есть экземпляр и в ереванском Музее геноцида. За эту книгу Доган Аканлы был арестован в турецком аэропорту. Через несколько месяцев его освободили, а Высший кассационный суд снял пункты обвинения, грозящие ему пожизненным сроком.
(Окончание. Начало в предыдущем номере.)
Предлагаем продолжение интервью-беседы писателя, опубликованное в последнем номере “Литературной Армении”. Лариса ГЕВОРКЯН, взявшая это интервью, давний друг турецкого диссидента.
— Ты знал, сколько армян проживало в Ардвине, в твоем родном селе Савсат? Об армянах в вашей семье говорили?
— Вероятно, раньше в Савсате тоже жили армяне. Рядом с нашим домом были какие-то развалины. Говорили, что раньше это было армянское село. Люди помнящие показывали: тут их церковь была, тут дом такого-то, там дом еще кого-то...
Нас в семье было пятеро братьев и сестер. Один из братьев, к сожалению, скончался. В Ардвине сейчас живет только моя старшая сестра, даже не в нашей деревне, а в соседней. В нашей уже никто не живет. Этим летом мы собрались вместе. Помню, отец очень переживал из-за того, что село опустело. У меня есть мечта — каждый год проводить какое-то время в родительском доме...
То, что рассказывали в Ардвине, всегда было не просто повествованием, а несло в себе еще и полезное наставление, нравоучение. Например, когда мать пыталась объяснить, почему она не любит какого-то человека, говорила: подлый человек, богатство нажил на том, наверно, что прятал, спасал армян-беженцев, а может, потом и убил их, кто знает... Для нее главным было не защитить армян или обвинить турок, а нечто совсем другое — не быть причастным к злу, и именно это она старалась нам внушить. А отец, к примеру, говоря об одном из соседей, ругал его, говоря: он хам, подонок, и отец у него был гнусный человек — из тех, что резали и громили армян. И родители, и соседи старались не травмировать нас подробностями бесчеловечного истребления армян. Но я никогда не слышал, чтобы они одобряли турок: дескать, правильно сделали, что вырезали армян. Нет. Говорилось только: армяне ушли, армяне бежали. Скажем, отец рассказывал о каком-то мастеровом — видимо, тот был старостой в армянском селе, но что он армянин по национальности, отец не уточнял. Говорил: он вырос в армянском селе, оттого и стал таким хорошим мастеровым. Словом, они умышленно “кодировали” свои мысли. Теперь я очень хорошо понимаю, как должны были относиться к геноциду люди, пережившие его. Понимаю, что значит, будучи турком, жить с этим знанием в сердце, и представляю, что произошло бы, если бы кто-то осмелился вслух сказать правду.
— 13 декабря 2009-го, через пару дней после освобождения из тюрьмы, ты заявил: мой выход из тюрьмы не есть настоящая свобода, в действительности он сродни духовному изгнанию. Ты сказал, что не хочешь слышать свой родной язык, потому что на нем говорил прокурор, не желаешь иметь ничего общего с этим языком — он тебе чужой. И это говорил турок, для которого Стамбул всегда был неповторимым городом, который признавался: “Я думаю, кто раз побывал в Стамбуле, уже не сможет жить ни в каком другом месте”. Теперь же ты считал его самым ненавистным городом. Каково твое отношение к нему сегодня? Прошло время — что ты чувствуешь сейчас?
— Сейчас я живу спокойно. И ощущения изгнания у меня уже тоже нет. Может, я лукавлю, но поверь, я даже не знаю, что из этого было правдой, а что нет. Просто тогда я действительно так чувствовал. Разве это не духовное изгнание, когда человек не желает говорить на родном языке? Самый настоящий духовный остракизм. Но если ты обратила внимание, когда я впервые высказал эту мысль, то объявил: нет духовному изгнанию! Я перечеркиваю его: я еду в свою деревню, оттуда меня уже никто не сможет выдворить.
Это была борьба. Борьба за мое человеческое достоинство, борьба во имя того, чтобы никто больше не мог арестовать меня или отправить в духовное изгнание. Люди, которых я люблю и которые любили меня и любят сейчас, — они действительно помогали мне в Турции. Это мои друзья, родные, одноклассники, односельчане, соседи. Их поддержка воистину неоценима. И здесь, в Германии. Это огромное подспорье. Когда я прилетел в Кельн, весь город праздновал мое возвращение — от соседей до мэра Кельна. Прекрасно жить в городе, где все — от соседа до самого высокого должностного лица — готовы тебя поддержать. Кельн давно уже стал для меня родным домом, где я чувствую себя комфортно, свободно, раскрепощенно. Так что им не удалось загнать меня в мрак духовной ссылки. Все их усилия привели всего лишь к тому, что сегодня мое слово в Германии значит больше, чем раньше, я защищен надежнее, чем прежде, и для моего профессионального развития сейчас у меня куда больше возможностей.
— Я знаю, тебе пообещали перевести одну из твоих книг на армянский. О какой именно шла речь, напомни, пожалуйста.
— “Судьи Страшного суда”. Но думаю, еще не перевели.
— Не будем забывать — из-за этой книги ты и попал в тюрьму. Как, армяне отнеслись к твоему аресту?
— Уже после моего освобождения армянская община Кельна объяснила, что они держались несколько отстраненно, потому что боялись горячей поддержкой оказать мне медвежью услугу и добавить проблем. Так что они, конечно, поддерживали меня, но сдержанно, как бы на расстоянии.
— Согласен ли ты с тем, что геноцид армян должен быть включен в школьные учебники? То есть Министерство образования должно пересмотреть учебные программы — ради будущего, ради торжества справедливости?
— Это было бы в высшей степени справедливо. Сегодня в учебниках только одной из шестнадцати федеральных земель Германии есть упоминание о геноциде армян. Министерство науки и образования должно продумать, как правильно представить эту информацию, как передать эту истину будущим поколениям. В тот день, когда причастность Германии к преступлению — конечно, после пристального обсуждения — станет признанным фактом, я смогу сказать: Германия сегодня настоящая мультикультурная страна. Например, ныне в Германии проживают три миллиона эмигрантов из Турции — это армяне, ассирийцы (они называют себя арамейцами), греки, и все они мирно живут бок о бок. История в школах должна преподноситься правдиво и без умолчаний. Недостаточно изучать только холокост. Это неверно даже в познавательном плане. Не спорю, дети должны знать о холокосте. А о других преступлениях против человечества? Это точно так же необходимо.
— Когда ты говоришь об этих проблемах — кто слушает тебя? Кто твоя аудитория — турки, немцы? Ведь человеческие скопления не гомогенная масса. И турки тоже неоднородны.
— Да, безусловно неоднородны. Но... я не знаю, интересуют ли турок подобные темы.
...Когда мы в первый раз организовали в Кельне мероприятие, посвященное памяти жертв геноцида, пришло много народа. Пришли турки-националисты, даже фашисты пришли. Они хотели сорвать наше мероприятие. Мы сказали им: можете просто молча сидеть как зрители, можете отрицать сказанное нами, высказываться, как вам вздумается, — только без насилия. Разумеется, они пытались нагнетать атмосферу, не обошлось без эксцессов — слишком уж бессовестно они себя вели. Однако желаемого они не добились.
Дело в том, что здесь, в Германии, мы живем в совершенно иной стране, и такими выходками они сами себя делают преступниками. Нас они не могут спровоцировать, толкнуть на преступление. Другое дело в Турции: стоит сказать хоть слово о геноциде, и само правительство сделает тебя преступником, как это старались инсценировать во время моей поездки в Стамбул в 2010-м. В Германии я апеллировал к демократии, и к нам не смогли применить меры принуждения. Это четко сработало. Так что здесь с темы геноцида табу уже снято. Скажу также, что мы стали чаще затрагивать армянский вопрос, и протесты со стороны турок постепенно прекратились. Они теперь просто отмалчиваются, отрицание факта геноцида ныне выглядит смешно. Пожалуй, это и есть прогресс. Отрицание геноцида, которое раньше было в порядке вещей, сегодня неприемлемо и безобразно. Прогресс заметен даже в Турции: по крайней мере в интеллектуальных кругах факт геноцида никто не пытается опровергать открыто. А ведь прежде это было чем-то само собой разумеющимся. Я считаю это положительным сдвигом.
— Вспомним, как после убийства Гранта Динка в Турции десятки тысяч людей хлынули на улицы. Для нас это было неожиданностью. Я даже усомнилась, та ли это страна, которую я знала раньше.
— Знаешь, турки впервые ощутили чувство стыда, поняли, наконец, как недостойно отрицать геноцид. Люди вдруг осознали, что понятия не имели о своей истории, не знали, что же произошло тогда на самом деле. И вот теперь у них на глазах среди бела дня убит человек, и его смерть — это государственно спланированное убийство, которое открыло им истинное лицо их страны. Оно как бы говорило: да, такая страна могла подвергнуть миллионы людей истреблению. Турция доказала им это убийством Гранта Динка.
Чувство стыда было столь сильным и глубоким, что вывело турок на улицы. Это было своего рода покаяние.
Лично для меня это было жестокое испытание. Грант Динк погиб потому, что мы молчали. Именно от сознания этого было мучительно стыдно. Турецкая интеллигенция так долго безмолвствовала и не вставала на защиту армян, что дело кончилось этим неслыханным убийством. Турецкая элита должна была понимать, что жизни этого человека угрожала опасность, реальная опасность!
Каждый человек имеет право говорить то, что думает. Когда его убили, я места себе не находил, я негодовал: проклятая турецкая интеллигенция! Почему они не отправились в Анкару, почему не сказали: это был самый настоящий геноцид!
— Надо быть героем, чтобы, живя в Турции, говорить это.
— Ты права. Турецкая интеллигенция прекрасно знает, что на самом деле произошло в пятнадцатом году, но все равно продолжает молчать.
— Есть нечто, о чем я часто думаю, хотя для себя уже нашла ответ. И все же хочу спросить тебя. Вот в Бохуме живет турецкий писатель Кемаль Ялчин. Ты и Ялчин написали об армянах целые книги. А Орхан Памук сказал только одну фразу. Хочу понять, почему в книге Ялчина не усмотрели такой угрозы, как в одной фразе Памука? Почему все говорят о Памуке?
— С политикой Памук никогда дела не имел. Почти никогда. Это аполитичный писатель.
— Но он был вынужден эмигрировать из Турции, верно?
— Это немного другая история. Он начал писать еще в 70-х. Он был еще молод, но в годы военного переворота был уже известным писателем, одним из самых знаменитых и авторитетных. Он родился в Стамбуле, принадлежал к элите общества, был самым почитаемым турецким автором.
К примеру, я борец, я вышел из подполья, боролся против милитаризации общества, и общество так или иначе вытолкнуло меня из себя. Памук никогда не попадал в полицию, занимался исключительно литературой. Когда закончилась крысиная возня в верхах, произошел вооруженный конфликт. Было много жертв.
В Стамбуле действовала некая государственная полувоенная организация. Издательство “Белые” и офис одной курдской газеты, а также большая типография, печатавшая книги и периодику, располагались в одном здании. Его взорвали, оно было полностью разрушено. Поскольку редакция была взорвана, материалы разгромленной газеты взялась печатать другая типография, и весь тираж вынесли на продажу. В этот день Памук впервые вышел на демонстрацию вместе с другими представителями интеллигенции и демонстративно купил экземпляр этой газеты. Это было, пожалуй, первое политическое позиционирование Памука.
Надо признать, это был очень смелый поступок. Писатель такого ранга, представляющий турок и Турцию перед всем миром, сразу же встал в оппозицию к турецкому правительству и стал его критиковать. Всего-навсего сказал правду. Сказал — не написал. Просто высказался в интервью одной швейцарской газете. И поскольку он был прославленным писателем, удостоенным серьезных государственных наград, это посчитали предательством. Что касается меня и Ялчина, то для родины мы были своего рода “паршивыми овцами”, которые для нее ничего не значили. В то время как Памук для турецкого общества был знаковой персоной, уникальной личностью, олицетворением всего лучшего в турецком народе. И вот этот блистательный турок вдруг ведет себя как изменник. Этого не ожидал никто. А Памук — это же гражданский голос турецкого общества, его символ. Я думаю, он поступил здорово!
— Наверно, его считали голосом не только общества, но и самого турецкого государства.
— Возможно. Памук молчит. После убийства Динка он сказал, что виноваты мы все. Правда, Динка застрелил конкретный убийца, но мы молчали и значит — мы соучастники. За последние двадцать-тридцать лет Памук подавал голос от силы раза три, но каждый раз — по делу. Турция заслужила такую критику.
Президент США ежегодно 24 апреля произносит речь. И каждый раз все замирают в ожидании: скажет или нет, произнесет ли на этот раз слово “геноцид”? И без того отношения между Арменией и Турцией не самые лучшие...
Признание факта геноцида должно стать принципом, необходимым условием для любого государства. Если Турция будет и дальше отрицать этот факт, то она должна быть готова к тому, что другие страны используют его против Турции в любой удобный для них момент.
Существует множество законов относительно признания геноцида армян. Но ни одна страна не отрицает само понятие геноцида так рьяно, как Турция. Я на стороне стран, которые на парламентском уровне признали геноцид. Но самое важное для меня — чтобы его признала Турция. Чтобы наконец прекратился этот спектакль, в который нас втягивают против нашей воли.
— Доган, с недавних пор я замечаю: как-то уж слишком часто — гораздо чаще, чем полагалось бы — стали говорить о тех турках, кто протянул руку помощи армянам. Ты мог заметить, что я вскользь упоминаю об этом в своих работах. Не очередная ли это идея-фикс, не попытка ли перевести стрелки? К примеру, Кемаль Ялчин собирается посвятить свою новую книгу именно таким туркам.
— С одной стороны, конечно, замечательно, что нашлись турки, сочувствующие армянам, и что достоверность таких историй подтверждается: это отрадное и весьма немаловажное явление. Но когда на фоне политики отрицания геноцида вдруг “всплывает” и озвучивается несчетное число подобных историй, мне видится в этом явная фальшь: в конце концов, если мы, турки, все такие хорошие, кто же тогда вырезал столько армян, кто истребил их?
Если спросишь меня, Лариса, я скажу, что это вообще проблема не турецкой интеллигенции или турецких историков. Право отыскивать и регистрировать эти похвальные факты должно быть прерогативой армянской интеллигенции, армянских историков-писателей — уж они лгать не станут! Когда же такие бьющие в цель истории о сердобольных турках-спасителях рассказывает турецкая сторона, я усматриваю в этом скорее угрозу достоверности истинного знания о геноциде. Такие истории должны рассказывать армяне. Если же об этом говорят турки, то это оправданно только в одном случае — если Турция признает факт геноцида. Тогда эти рассказы стали бы важным педагогическим подспорьем в процессе воспитания детей, ибо помогали бы новым поколениям турок расти с пониманием того, что хотя Турции пришлось пережить сложные времена, но, помимо турок-погромщиков, были и другие турки — нормальные добропорядочные люди.
В конце Доган упомянул об Али Эртеме — человеке, который, по словам Догана, один выполняет работу целой организации. Единственный турок, который на протяжении многих лет в качестве компенсации за ущерб, нанесенный геноцидом, выплачивает армянам ежемесячно двадцать пять евро...
(Публикуется
с сокращениями)
