В Германии имя турецкого писателя и драматурга Догана Аканлы на слуху. Это человек культуры и борец за справедливость. Именно он создал библиотеку им. Рафаэля Лемкина. Его книга о геноциде армян “Судьи Страшного Суда” распространяется как в Германии, так и в Турции, а в Армении хранится в Музее геноцида. “Все мои книги издавались в Турции, только эта в Германии на немецком языке, — рассказывает Аканлы. — После смерти Динка, кстати, запреты в сфере литературы в Турции сняты, исчезла цензура. Там теперь можно найти любую литературу о геноциде — сотни наименований”. За эту книгу его, гражданина Германии, арестовали в турецком аэропорту.
Как писали турецкие газеты Доган прилетел из Германии и направлялся в родное село, где тяжело болел отец. Он умер, когда Доган находился в тюрьме. Через несколько месяцев писателя освободили. 17 апреля 2013 г. Высший кассационный суд снял пункты обвинения, по которым Догану Аканлы грозило пожизненное заключение.
Предлагаем читателям “НВ” отрывок из интервью писателя, опубликованного в последнем номере журнала “Литературная Армения”. Заметим, Лариса Геворкян, взявшая это интервью, давний друг турецкого диссидента.
— Я поехал в Турцию, чтобы повидаться с отцом. Во время этой поездки меня арестовали. Мечта не осуществилась — отца я так и не увидел. Уже в камере узнал о его смерти. Я мог годами не видеть отца, но я стремился увидеться с ним и верил в то, что мы оба ждем, оба жаждем этой “встречи. По возвращении в Кельн меня пригласил Клеменс Беште, известный немецкий театральный деятель, оперный постановщик. Он рассказал, что хочет поставить в Кельнской опере “Реквием” Верди. Исполнение этого шедевра он задумал соединить с нашей с отцом историей, так как она его до глубины души взволновала.
Вот так на сцене Кельнской оперы был поставлен “Реквием” Верди. Причем “роль” сына сыграл я сам, то есть играл самого себя. Это была идея постановщика. Сама сцена словно помогала мне. Я очень хотел быть максимально искренним и естественным. Некоторые зрители даже решили, что я профессиональный актер. А один подошел потом ко мне и сказал, что эта история ему знакома: он знает одного писателя-турка, который поехал в Турцию и с ним произошло то же самое. Этот мужчина, конечно, не догадывался, что я и есть тот самый писатель. А для меня это был своеобразный реквием по моему отцу. Реквием, о котором я мечтал.
— Достойная сыновняя дань памяти отца, ушедшего в мир иной. А ты веришь, Доган, что отец всегда рядом?
— Не так явственно и не всегда. Я был слишком потрясен, чересчур драматично пережил случившееся. Когда в камере развернул газету с сообщением о кончине отца и увидел его фотографию, я никак не мог поверить и все время повторял: нет, это невозможно! Когда я наконец осознал, что отец умер, мир словно рухнул и для меня все кончилось...
Я возненавидел слово “турок”, хотя сам был одним из них. Отныне я не хотел иметь ничего общего с понятиями “турок” “турецкий”, “Турция”. Я проклинал эту страну, негодовал: что это за государство, где могут арестовать и посадить человека без всяких причин, без объяснений! Это было ужасно... Но после освобождения я съездил в родную деревню, посетил могилу отца, простился с ним. Конечно, после всего случившегося хотелось как можно скорее покинуть эту проклятую землю. Но, с другой стороны, во мне заговорил сын. И этот сын не мог уехать, не побывав на могиле родителей.
— ...Два года назад в статье “Они убили моего отца”, беседуя с Каем Штритматтером, ты открыто высказал свою озабоченность по поводу Турции, свое отношение к ней как стране...
— Это была действительно открытая и искренняя беседа. Я высказал все. Излил всю желчь. Избавился от того, что копилось годами. Это был первый немецкий журналист, взявший у меня интервью. Но до него я давал интервью одному турецкому журналисту по его просьбе. Все, что я сказал ему, говорилось с умыслом. Я специально подчеркнул, что не хочу и не могу считать себя носителем чего бы то ни было турецкого. Я намеревался рассказать о том, что видел сам, что пережил, исследовал, осознал. Но говорил, естественно, без эмоций, безучастно, это было мое самое “бесчувственное” выступление. Любопытно, что когда со мной заговорил уже здешний журналист и на своем родном немецком, чисто по-человечески, а не как интервьюер, спросил меня: “Как вы себя чувствуете?” — мне вдруг, помимо воли, стало так тепло от этого обычного вопроса, заданного не на чужом — на человеческом языке: этот человек действительно беспокоился о моем самочувствии. И от этого немецкий вдруг стал родным мне языком.
Но вслед за этим произошло другое: ко мне приехали мои родные, друзья детства, односельчане. Словом, люди, которых я не видел сорок лет. Они приехали поддержать меня. Я испытывал противоречивые чувства. Думать о произошедшем со мной как о насилии теперь было бы несправедливо — нельзя было думать так об этих людях. Ведь они тоже были частью этой страны, и я не имел права отождествлять это государство с абсолютным злом. Ведь в нем живут и другие люди — по-другому думающие, верящие во что-то другое.
— Расскажи, пожалуйста, о следующей твоей поездке, когда ты сошел с трапа — и на сей раз на тебя не надели наручники.
— В начале этого года я вновь побывал в Турции, и, ты права, в этот мой приезд никаких неприятностей со мной не произошло. На этот раз чтобы встретиться в Стамбуле со своим единомышленником Рагибом Зараколу, которого в очередной раз посадили за решетку. Когда сидел я, он еще был на свободе.
В Стамбуле я пробыл три недели. Меня преследовали кошмары: вдруг и на этот раз посадят... К счастью, все прошло спокойно, без эксцессов. И как только я вернулся в Кельн, эти навязчивые мысли улетучились.
— Кстати, какой предлог они придумали на этот раз, чтобы арестовать Зараколу?
— Ему вменили в вину то же, что и мне: Рагиб точно так же “принадлежал к некой курдской сепаратистской террористической организации”. Такое вот обвинение предъявили человеку, который всего-навсего издает книги. Его арестовали, конфисковали рукописи издательства. Но поскольку их ищейки не смогли найти доказательств связи Зараколу с пресловутой террористической организацией, через шесть месяцев его выпустили на свободу. Это просто уму непостижимо! На самом деле в Турции существует одна-единственная курдская организация — это культурно-образовательный центр, к тому же действующий на легитимной основе.
Не забыть сказать: когда меня арестовали, Рагиб Зараколу был первым, кто заявил свой протест. И в собственной авторской колонке немедленно отреагировал на этот произвол жесткой статьей, требуя освободить меня. Статья так и называлась — “Свободу Догану Аканлы!” Но самое интересное, что его посадили после того, как меня освободили.
— Прочитала твои строки: “Плачу, когда говорю по-немецки. Однако, говоря по-турецки, плакать не могу”. Признаюсь, меня потрясла обреченность, сквозящая в этих строках...
— Ты вернула меня в то время, в атмосферу, в которой я пребывал два года назад. Сейчас я немного отошел от пережитого, отодвинулся, чтобы рассмотреть все в деталях и попробовать разобраться с этим.
— Видишь ли ты в сегодняшней Турции какие-то перемены, и если да, то как бы ты их охарактеризовал?
— В турецкой прессе никаких выпадов против меня не появилось — ни одной публикации. Так что определенные перемены в Турции действительно происходят. Сдвиги есть, и довольно осязаемые. Насколько далеко они способны повести народ — предсказывать не берусь. Сказать по правде, я и сам не знаю. К примеру, мне так и не смогли объяснить, в чем моя вина. В то же время вся информация, касающаяся моего ареста, все публикации обо мне были исключительно положительными.
— Скажи, ты мог предполагать, что события повернутся таким образом? Или это была полная неожиданность?
— Я этого ждал. Все эти напасти не были для меня неожиданностью. Предполагал, что арестуют. Были все основания ожидать, что с турецким правительством у меня возникнут проблемы, но какие — представить не мог. Вместе с тем я был уверен; устроив мне ловушку и добившись успеха, они все же не зайдут слишком далеко. Потому думал: посадить посадят, но ненадолго, продержат несколько дней, а потом отпустят.
— Однако тебя продержали целых четыре месяца.
— Во вступительной части предъявленного мне обвинительного заключения утверждалось, что я ограбил банк. Причем мимоходом еще и совершил убийство. Непонятным образом через два дня вдруг выяснилось, что я не имею к этому никакого отношения, да и с террористической организацией я никак не связан, как ни старались они представить меня ее главарем, — при том, что такой организации вообще не существовало. Ее вымышленное название я не то чтобы забыл — мне оно просто неизвестно, ибо эта мифическая “и формация” хранилась в строжайшем секрете.
Такой вот произвол царит сегодня в этой стране. С людьми делают что хотят. Но вернусь к твоему вопросу: итак, какие перемены можно назвать. Какие-то изменения в обществе, конечно, есть: можно говорить о курдах, можно упоминать о жертвах геноцида. Не далее как в этом году 24 апреля в Стамбуле на улицы вышли тысячи людей с их портретами.
— И не было никаких эксцессов?
— Никаких. Правые и левые националисты тем или иным образом пытались протестовать против напоминания о тех событиях. Однако тысячи людей все же вышли на улицы, чтобы выразить свою скорбь открыто и искренне. Вообще надо сказать, апрельские демонстрации в Стамбуле всегда вызывают интерес. Ты только представь, с трибуны выступила с речью настоящая турчанка с хиджабом на голове!
— Для тебя, приверженца Ай Дата, это было неожиданностью?
— Я был рад тому, что в Турции наконец появилась гласность и добрая воля. Десятки тысяч людей уже готовы говорить о жертвах геноцида армян. Думаю, среди мусульман набирает силу движение против отрицания прошлого, за восстановление памяти о геноциде. Безусловно, надо учитывать подобные очевидные перемены. Но судя по тому, как действует государственный аппарат, изменилось не очень многое. В тюрьме уже нет произвола, насилия в отношении заключенных. Не знаю, каких прелестей тюремного быта довелось вкусить другим заключенным, но в отношении меня, врать не буду, насилия не было.
— Может, их останавливало то, что ты был уже гражданином Германии, а не Турции?
— Конечно, германское гражданство мне немало помогло: будь я гражданином Турции, гнил бы за решеткой не четыре месяца, а годы. На мою защиту встали немцы, причем на государственном уровне: помощь пришла со стороны Министерства юстиции. Мне очень помог генеральный консул Германии в Стамбуле. Он навестил меня лично. Визит в тюрьму госчиновника такого уровня вещь воистину небывалая... Не скрою, этот визит решил многое, после него я уже мог получать немецкие газеты, журналы, письма. Обращение стало лучше.
— Тебе не кажется, что турок взбесила твоя независимая позиция, из которой и проистекало твое “непокаяние”? Ты говорил то, что думал, писал о том, в чем был уверен, без всяких оговорок.
— Конечно кажется. Даже уверен: Турцию вывело из себя именно то, что я вообще не осторожничал. Хотя мог бы подстраховаться, к примеру, подготовить для гарантии разные варианты своих выступлений. Но я не хотел озираться.
В этой стране произошли перемены, и это заметно. Но я не могу пойти на компромисс и заявить: все, что Турция делала раньше, на протяжении многих лет, правильно. Это ложь. Там существует множество фундаментальных, серьезных проблем. Это проблемы глубинные, они остаются таковыми и сегодня.
В 2005 году я был в Армении и во всеуслышание заявил о своем условии: я не буду просить о восстановлении турецкого гражданства до тех пор, пока Турция не признает факт геноцида армян. Я хотел бы гордиться турецким гражданством. И пока она этого не сделает, я не стану писать заявление. Не хочу и не буду. И почему я должен делать это!
— Ты имел отношение к организованной в Бохуме тридцатитысячной демонстрации и акции протеста против вручения Эрдогану премии за толерантность Steiger Awards?
— Я, разумеется, был против этой премии. Кто-кто, а Эрдоган точно не тот руководитель, который заслуживает премии за толерантность. Но инициатором акции явился не я. Думаю, ее организатор — Тесса Хоффман, она заявила о том, что Эрдоган не может претендовать на получение этой награды. Это и был первый голос протеста против вручения ему премии. Я только примкнул к этой акции. Да, я тоже был против, но в подготовке акции сам не участвовал. В демонстрации тоже — там и без меня участников хватало...
— Первый раз я увидела тебя на вернисаже. Человек, говорящий по-турецки, совсем не был похож на турка. А уже во второй раз мы встретились в Музее Параджанова. И тогда, беседуя с тобой, и после я все думала и никак не могла поверить, что ты турок... Разве бывают такие турки?
— Мне знакомы эти чувства. Самое потрясающее, что и я как-то попал в такую же ситуацию. Как личность, я и сам часто задумывался, в самом ли деле я этнический турок? А может, нет? Ответа на этот вопрос я и вправду не знаю. Но поверь, это не суть важно. Я родился и вырос в мусульманской семье. У меня был прекрасный отец, мама — правоверная мусульманка. Воспитывался в дружной семье любимыми и любящими меня людьми. А вот что касается собственно этнической принадлежности, корней, — это мне неизвестно.
— Ты над этим задумывался?
— Представь себе, задумывался. Но в любом случае это не самое главное. Допустим, если бы вдруг выяснилось, что на самом деле я не турок, а, к примеру, этнический армянин, что бы это означало? Только одно — что я принадлежу не к сообществу убийц, сотворивших геноцид, а к сообществу его жертв, — при том что целых полвека своей жизни я прожил турком.
В один день из турка армянином не сделаешься. Ведь это совсем иная культурная история, такое в мгновение ока не преодолеть. Но я вполне понимаю, почему жертв, особенно армян, ужасают слова “турок”, “турецкий”, “Турция”. Точно такое же отношение евреев к немцам. Их тоже убивали беспричинно, просто за то, что они евреи.
А теперь вернемся к моей ситуации — к тому безобразию, которое мне здесь устроили. Турция отнеслась ко мне как к врагу, а ведь я не совершил ничего предосудительного. Меня бросили в тюрьму, убили моего отца — а это, несомненно, было убийство. Его убила созданная вокруг меня ситуация. И вот я отрекаюсь от своих корней, от принадлежности к конкретному социуму, частью которого был изначально, отказываюсь даже от родного языка. Я становлюсь изгоем и начинаю лучше понимать тех, кто пострадал от геноцида, догадываюсь об их чувствах. Теперь они для меня намного понятнее, чем раньше. Раньше я осознавал это интеллектом, умозрительно, а теперь — и душой, на эмоциональном уровне.
С сокращениями
Окончание
в следующем номере
