Воспоминания Согомона Тейлиряна — армянина, отомстившего за Геноцид

Забота о сиротах повсюду стала первоочередным делом. Каждая сиротиночка воспринималась как кирпичик для возрождения нации. Я стремился как можно раньше завершить свою работу, чтобы отправиться в Ерзнка. В конце августа у нас объявился Овнан, бежавший вместе с Мурадом⁶⁷, а теперь приехавший по железной дороге Батум-Тифлис-Карс и направлявшийся к Мураду. Я отправился с ним и Сааком Карнеци.

Дорога была запружена бесчисленными воловьими упряжками, перевозившими под охраной русских солдат боеприпасы и продовольствие. Мы устроились в двуконной телеге Союза городов, которая должна была вернуться с сиротами, собранными в Ерзнка.

Добрались до Мамахатун. Здесь произошли большие перемены: построены огромные деревянные продовольственные склады, общежития. Площадь была запружена бычьими, лошадиными повозками, солдатами, боеприпасами. Здесь мы оставались не дольше часа. Чем ближе мы приближались к родным местам, тем большее волнение охватывало меня.

На следующий день перед нами предстали казармы, сооруженные на месте пересечения дорог в Трапизон и Карс, над которыми развевался российский флаг. Чуть ниже солнце освещало купола церквей Сурб Ншан (Св. Знамения) и Сурб Пркич (Св. Спасителя).

Уже к вечеру въехали в Ерзнка. В турецком квартале дети в густой пыли бежали за нашими повозками. Под стенами, в тени видны фигуры сидящих на корточках, погруженных в свои думы турок. Проходящие по улицам турчанки покрыты чадрой.

Выезжаем на центральную площадь, где над зданиями штаба, мэрии развеваются российские флаги. Как будто ничего не случилось, только власть переменилась.

Однако иллюзия длилась недолго.

Когда наш возница свернул вправо, передо мной раскинулась пустынная церковная площадь, та самая широкая площадь, которая всегда была заполнена народом. Справа одиноко возвышалась осиротевшая церковь Св. Саргиса. Прямо напротив – наш дом. Спрыгнув с повозки, бегом направился к нему, однако какое-то острое, беспокойное чувство остановило мой бег, ведь неопределенность была предпочтительнее того, что я мог там увидеть. Свернул налево – к центральной школе, церкви Сурб Еррордутюн (Св. Троицы), резиденции епископа.

Центральная школа превратилась в больницу-приют. Заведовал ею врач Аршак Погосян – широкоплечий, чуть-чуть сутулящийся, со спокойными и умными глазами симпатичный человек лет сорока. Мои ожидания оказались напрасными: среди сирот никого из наших не было. Вообще из Ерзнка уже никого не было, оставались только дети из районов. Оставались, правда, только две-три семьи, среди которых и наши соседи Тарикяны. Вышел, не зная, что мне делать. Перед нашим домом стоял офицер.

– Чего вам надо? – крикнул он.
– Это наш дом, хотелось бы осмотреть…
– Этот дом ваш?
– Да…
– Откуда вы едете?
– Из Эрзрума.
– Доброволец?
– Нет. Чиновник из Союза городов [России].
– Ваши родственники оставались здесь?
– Да.
– А теперь?
– Не знаю…

Наш дом был превращен в общежитие, но внутри никого не было. Часть задней стены дома была разрушена. В подвальном этаже помещения для дров, сена, муки, фруктов, пекарня, кухня были заполнены незнакомыми вещами. Наверху, в большой комнате, в которой мы проводили время, обедали, ужинали летом, размещены были скромные солдатские постели. Из моей маленькой спальни вышел солдат и что-то сказал мне. Горло сжималось, я еле сдерживал слезы. Спустился вниз. Вышел. Деревья, высившиеся вокруг дома, словно старые и верные друзья, выстроившись в ряд, смотрели на меня. Я знал все гнезда на них и понимал щебетанье птиц. Я бросал им из окна шарики из хлебного мякиша.

Здесь теперь жизни не было. Исчезло, как сон, все напоминающее о детстве. Лишь в глубине сада сохранился нетронутым уголок, где в детстве Аветис набрасывал на плечи черную шаль матери и, подражая священнику, пел шараканы. Но теперь здесь возник большой холм, покрытый свежей зеленью. Откуда он взялся? Ведь деревья были на своем месте… И вдруг дрожь сотрясла меня, я почувствовал запах человеческой крови… С отвращением бросился прочь, но упал…

Когда я пришел в себя, уже смеркалось. Дрожа вышел из сада. Над деревьями на площади с шумом парили вороны. В голове царил хаос, и я не знал, куда идти. Словно при высокой температуре, озноб периодически сотрясал меня. Во дворе Тарикянов я заметил кого-то, напомнившего мне старшего брата Мисака. Это было так невероятно, что я не смел подать голос… Но это был он! Растерянно посмотрел на меня, выбежал на улицу и схватил меня в свои объятия. Он приехал из Сербии неделю назад, чтобы найти кого-нибудь из наших… Он не стал расспрашивать меня, будто знал, что я не мог не приехать. Но внимательно всмотревшись, тревожно спросил:

– Болен?
– Нет, вчера в дороге немного простыл.
– Зайдем в дом, я живу у Тарикянов.

Он сам, жена, дети. Я помню их. Они думают, что брат нашел меня. Тарикян обнимает меня, жена плачет от радости… Чай, сыр, хлеб, вареные яйца, привычные церемонии гостеприимных хозяев, но в … полуразрушенном и пустом доме.

Они бежали и чудом спаслись от смерти. Долго бродили по ущельям Дерсима, попали к курдам, которые пощадили их с условием, что примут ислам. Еще свежи воспоминания, и господин Тарикян испытывает внутреннюю потребность рассказывать всем о пережитых ужасах, о том, как ему удалось выжить. Брат слушает его с напряженным вниманием, задавая попутно вопросы о зловещей роли начальника городской полиции Мемтух-бея, о массовых избиениях в Кемах-Богазе и других подобных случаях. Мне хотелось бежать, бежать отсюда, но куда?..

Жена, вероятно, почувствовала мое состояние и предложила подняться наверх, отдохнуть. Единственное окно комнаты, отведенной на втором этаже Мисаку, выходило в сад дома брата моего отца, с которым были связаны бесчисленные воспоминания детства. Густые тучи плыли по небу, закрывая луну. Я закрыл створки окна и лег в постель, но ветхое одеяло не грело. Голова болела, тело – знобило. Встал и набросил на себя еще и пальто. Не помогло. Я весь трясся мелкой дрожью. Я чувствовал себя жалким, ненужным, беспомощным… Я испытывал отвращение к самому себе… И передо мной вновь вставало вздувшееся, самодовольное лицо Талаата⁶⁸, словно поднимающего в темноте свою мохнатую лапу…

Ах, отрубить бы эту лапу, чтобы чудовище истекло кровью, осознало масштабы совершенного им преступления… Свершится ли когда-нибудь справедливое возмездие? Сердце мое наполняется теплым чувством, подобным тому, какое я испытывал семь лет назад здесь, по ту сторону стены, в моей маленькой спальне, где каждый вечер я по настоянию матери шептал: «Отче наш…»

И будто бы я вернулся в наш дом из дальних мест, в запыленных ботинках. Боже мой, сколько дорог я прошел, пересекая горы и ущелья! Наконец, я добрался до Гуйбаши, и оттуда по прямой – до нашего дома. Еще не войдя в дом, под тополями вижу голову, которая, подпрыгивая, катится, приближается ко мне. Это – моя мать, голова моей матери, но удивительно, что не покрытая, пыльный головной платок под ушами завязан под подбородком.

– Иди туда, сынок, чтобы тебя не увидели, – говорит она у моих ног, задыхаясь.
– Куда, мама?
– Туда, туда, в сад, мы все там лежим под кустарником.
– А где твое тело, мама?
– Там, там, сынок, быстрей!..

И я иду за головой матери, которая исчезает в траве… И действительно, все здесь, бесшумно лежат под кустарником. Вот брат:

– Здравствуй, Аветис, – шепчу я…
– «Аветис–с–с», нежно шепчут тополя. Брат мой открытыми глазами смотрит в небо, и голова моей матери заснула, прильнув к телу.

«Вы здесь, так вот, – шепчу я ошеломленно, – вставайте, Рипсиме, Маргар, Пайцар, вставайте!»
Но брат смотрит на меня и вдруг говорит:

– Ты кто такой? Чего ты хочешь от нас?
– Не помнишь? – говорю я, пытаясь улыбнуться.
– Нет, – и брат отрицательно покачал головой.

Вдруг из облаков выплывает луна и ее бледный лик поворачивается вниз, к нам. И тут я замечаю, что голова брата разбита.

– Я – Согомон, Аветис,- говорю я а ужасе и, наклонившись, хочу его обнять. Но лицо его внезапно мрачнеет и на губах появляется насмешливая улыбка:
– Ах это ты… да, похож, но где ты был, когда мы бежали сюда? Почему и ты не лежишь вместе с нами и почему ты пришел обнять меня ночью, как вор? Иди, иди, я не знаю тебя…

И я горько плачу, как ребенок, стоя на коленях под кустом.

– Согомон?..

Я просыпаюсь.

– Что ты мычишь, как бык? – кричит Мисак.

Светало…

«КОНЕЦ ИУДЫ – ОДИН»

Возвращаясь, Ерануи показала на приземистый дом, расположенный на той же улице, и сказала:

– Там живет армянский агент Талаата.
– Армянский агент?
– Да.
– Кто он?
– Предатель Арутюн Мкртчян⁶⁹. Ценой крови лучших сынов нашего народа он сколотил богатство, купил дом. В соответствии с составленным им списком была арестована и уничтожена армянская интеллигенция Константинополя.

Я был потрясен.

– И ему не отомстили?
– Кто? – сказала она с горечью.
– Вы знаете этого человека?
– Какой армянин в Константинополе не знает предателя Арутюна.
– Можете вы показать мне его?

Она остановилась и посмотрела так, словно впервые увидела меня…

На всем долгом обратном пути я думал только об этом новом чудовище – предателе Арутюне. Не начать ли мою миссию возмездия, которая давно стала целью моего существования, с него? Но насколько верно то, что сказала девушка?

У меня появились друзья, знакомые, и все они в один голос подтверждали ту печальную роль, которую сыграл предатель Арутюн Мкртчян. Это он докладывал Талаату обо всем, что происходило в Патриаршестве накануне депортации, это он и известный поп-расстрига Амазасп следили за членами делегации Армении год назад, во время правления Талаата, это он составил список высланных и убитых армянских революционеров, интеллигентов, это он до последней возможности преследовал все без исключения армянские силы Константинополя. Уже было выяснено, что составленный предателем и переданный Талаату через начальника полиции Петри черный список включал в себя имена двухсот пятидесяти интеллигентов, из которых спаслось едва десять человек…

Вот уже две недели, как я серьезно выслеживаю это чудовище. Каждый день по несколько часов я проводил в Бешикташе⁷⁰. Но предатель понимал, что времена переменились, и не выходил из дома. До него можно было добраться только в его квартире, однако входная дверь была постоянно заперта.

… На следующий день было воскресенье. В церкви Св. Троицы в Пера⁷¹ состоялась поминальная панихида по погибшим армянским интеллигентам. Присутствовало множество людей, комитасовский хор исполнил четырехголосную литургию. Картина была волнующей и трогательной. У многих из присутствующих погибли близкие. После литургии выступил Патриарх Завен⁷².

Вечером Союз молодежи в просторном зале Красного Креста организовал гражданскую панихиду. Когда я пришел, все места были уже заняты. Я остался стоять у стены.

Панихиду открыл редактор «Гавроша» Е. Талаян – один из тех редких высланных интеллигентов, которым удалось спастись. Он кратко охарактеризовал роль и значение погибших интеллигентов.

Еще один спасшийся – доктор Мелкон Гюлистанян вспомнил ту злосчастную субботнюю ночь и арест друзей, когда всех видных армянских деятелей Константинополя – депутатов, революционеров, редакторов, учителей, врачей, банкиров, аптекарей, торговцев и остальных, полусонных, поспешно одетых, в домашних тапочках, без головного убора одного за другим сопровождали в тюрьму.

– Новоприбывшие входили весело, с улыбкой, – рассказывал он, – но, увидев собранных вместе сотни известных национальных деятелей, печальных и озабоченных, они и сами погружались в тревожное раздумье.

Светает. Каждый в душе надеется на то, что подоспеет помощь извне. С ближайшего минарета слышен «Аллах акбар» муэдзина. В центральной тюрьме «Мехтерхане» сгущаются сумерки и воцаряется мрак.

Затем начинается третий акт трагедии – проверка «черных списков», обыск, разделение на группы – не больше двадцати человек в каждой, и – на выход. Здесь и начальник полиции Петри на своем личном автомобиле. Ведут группами по проспекту Айя София к берегу моря… Группы собираются здесь: дарованная свыше возможность еще раз увидеть друг друга. Пароход N67. Двести двадцать человек – цвет армянской нации, и столько же полицейских, солдат. Вот и Мраморное море. Волнующие воспоминания. Ужас смерти. Поезд с потушенными огнями. Затем станция Сенчанке. Предрассветный час. Начальник центральной тюрьмы зачитывает список первой группы смертников. Сдержанный шепот. Названные обнимаются, целуют друг друга, спускаются вниз. Семьдесят пять человек в сторону Айяга: Акнуни⁷³, Хажак⁷⁴, Зардарян⁷⁵, Чанкюлян⁷⁶, Шахрикян⁷⁷, Сиаманто⁷⁸, Пашаян⁷⁹, Барсегян, Тагаварян⁸⁰, Варужан, Закарян, Чавушян…

И оратор монотонно зачитывает имена всех семидесяти пяти. Какая-то женщина громко плачет. В зале слышен шепот: «Кто это?» – «Сестра» – «Чья?» Оратор невозмутимо продолжает.

Рассвет. От Галайчике – к Чанкру… Огромная казарма, окна заколочены досками. Новый список – пятьдесят шесть незнакомых мне имен. «Била тереттют ве мехрамет бир айлэгтан тогсан яшена гатар итлафэ», – по-турецки зачитывают приказ Талаата…

Понимаю: «Беспощадно и безжалостно истребить всех от одномесячных до девяностолетних…»

В зале народу очень много, воздух слишком тяжелый, голова у меня кружится, и я задыхаюсь. С трудом понимаю оратора. Слова прыгают у меня в голове. … Я напрягаю все свое внимание.

Голова как будто сдавлена свинцовым шлемом, кошмар, а не панихида… Вдруг голова закружилась, я почувствовал запах холодной крови, ужас охватил меня, вот-вот упаду. Собрав силы в ногах, еле сумел дойти до двери и, шатаясь, вышел…

На улице хорошо – небо ясное. Думал пойти в Бешикташ к родителям Левона, попросить их дать мне возможность какое-то время пожить у них, чтобы быть поближе к жилищу предателя: иначе на дальнем расстоянии ничего не получится.

Пройдя мимо военного училища, издали увидел белокаменную мечеть Гамидие. Здесь 14 лет назад должен был встретить свою смерть духовный отец Талаата Гамид, но экипаж взорвался под носом «Великого Убийцы». Кто мог тогда представить, что эта земля родит несравненно более «великих» убийц, чем он?

Дойдя до дома предателя Арутюна, я замер на месте. В доме горел свет. Занавеси на окнах, выходящих на улицу, были раздвинуты. В зале вокруг стола, покрытого белоснежной скатертью, сновала женщина. Она расставляла тарелки, ложки, вилки. Внезапно женщина посмотрела в мою сторону. Я тут же отскочил, перешел на противоположный тротуар и вошел в трактир. Пожилой хозяин-армянин, сидевший вокруг круглого стола со своими ровесниками, вопросительно вытянул в мою сторону шею.

– Бутылку пива.
Вдруг в трактир вошел парень, которого я где-то вроде уже видел.
– Пять бутылок «Мартеля».
Заплатил, взял бутылки и вышел.
– Кто это? – спросил посетитель в очках.
– Сын собаки.
Тут я вспомнил, что парень – сын предателя.
– Пять бутылок вина. Зачем ему столько? – пробормотал второй.
– Гости у него.
Смятение охватило меня, ведь я мог вместе с парнем проникнуть в дом…
– Эх, так и не нашелся человек, который прикончил бы собаку и стер со лба нации это позорное пятно, – простонал очкастый.
– Еще не время, пусть нация придет в себя, – сказал второй.
– «Не время». А если он смотается, как другие?
– Куда бы ни уехал, конец Иуды – один.

Меня вдруг словно подбросило пружиной, но пока я расплатился, выскочил, было уже поздно. Входная дверь была заперта. В отчаянии я бросился к окну. И что же я вижу… Вокруг стола собрались больше десятка мужчин и женщин, во главе стола, прямо против окна расположился предатель с бокалом в руке. Он что-то говорил. Меня охватило бешенство: вытащить револьвер и прикончить прямо через окно… Наглая, тщеславная, самодовольная поза, искрящееся в маленьких глазах самодовольство, открывающийся и закрывающийся рот с тонкими губами – все вызывало во мне дрожь.

– Вытащить?
– Вытащи…
– Прямо через окно?
– Прямо через окно.
Все во мне бушевало.
– В голову?
– В сердце.
С треском и грохотом посыпались стекла: предатель откинулся назад и согнулся на месте…

Рано утром из газет я узнал, что предатель только ранен. Все испорчено: стрелять надо было в голову. Осознание своей беспомощности было тяжело, подобно смерти…

Чуть позже появилась Ерануи, бледнее обычного, растерянная, но улыбающаяся. Она пожала мне руку.
– Поздравляю, брат, какое совпадение, какое великолепное… – и ошеломленно посмотрела на меня. – Вы больны?
– Издеваетесь?
– Что вы говорите, зачем мне издеваться?
– Разве вы не знаете, что предатель жив?
– О, не беспокойтесь, я уже посетила больницу, где он лежит. Мой друг врач-грек сказал, что часы его сочтены…

На следующий день предатель умер.

В АМЕРИКЕ

Идею вызвать меня в Бостон подала Ерануи, которая сейчас находилась в Калифорнии. Она рассказала обо мне в редакции газеты «Айреник»⁸¹. И здесь, в Америке, армяне напряженно следили за событиями в Армении. Особенно их возмущала безнаказанность турецких палачей. В начале войны Союзники торжественно заявили, что члены правительства Турции будут нести личную ответственность за армянские погромы. Война закончилась победой Союзников, однако авторы геноцида остались безнаказанными и даже были взяты под защиту.

Среди американских армян зрела убежденность, что наказать турецких палачей должны армяне собственными силами. Душой этого замысла был Армен Гаро, по инициативе которого был создан специальный фонд и велась целенаправленная работа.

Надо сказать, что эти настроения зрели не только в Америке: армяне повсюду были возмущены поведением союзников⁸²: варварски уничтожен целый народ, а Союзники-победители, вопреки своим торжественным обещаниям, палец о палец не ударили для наказания преступников. Со всех сторон звучали требования справедливого возмездия, и взоры всех были обращены к «Дашнакцутюн».

«Дашнакцутюн», естественно, не могла не прислушаться к требованиям народа и думала о возмездии. 9-е Общее собрание «Дашнакцутюн», состоявшееся осенью 1919 года в Ереване, обсудило этот вопрос. И вот в Америке стало известно, что то, о чем я мечтал денно и нощно, здесь стало уже живым делом. Под руководством Армена Гаро была проделана огромная предварительная работа.

Вот я и познакомился с этим высокорослым, крепкого сложения и впечатляющей внешностью человеком. Видел я его до этого лишь однажды, но много слышал о нем. Узнав о том, что это я и есть приехавший из Парижа, он с братской сердечностью пожал мою руку. Как и во время первой встречи, меня охватило смущение. Армен Гаро был для меня человеческим совершенством. И я не ошибался.

От Армена Гаро я узнал, что восемь дней назад они телеграфировали в Париж, чтобы я там дождался Шаана Натали⁸³ из Америки, но я уже выехал. Сейчас Шаан Натали, считавший, что необходимо немедленно приступить к делу, выехал в Швейцарию. Армен Гаро считал, что предварительную поисковую работу этот человек способен выполнить и в одиночку, в случае необходимости обращаясь за поддержкой к местным товарищам, а я, исходя из необходимой предосторожности, должен буду выехать только тогда, когда выяснится, где находится Талаат: в Женеве или Берлине? Того же хотел и я. Так и было решено.

Стало известно, что отправлены письма и в Полис⁸⁴ и в Берлин, где также могли отыскаться следы Талаата. Поступающая информация должна была концентрироваться у руководителя поисковыми работами. А до этого уже было изготовлено по три экземпляра переснятых фотографий всех главных преступников. Были обеспечены и материальные средства.

И хотя до завершения дела было еще очень далеко, меня не отпускала какая-то внутренняя радость от того, что оно находится в надежных и умелых руках и движется верным путем. Все вопросы были решены и уточнены без споров и разногласий, словно собрались члены одной семьи, для которых всегда решающим является слово старшего.

Гаро рассказывал свои впечатления о Талаате. Слушали его с огромным интересом, во всяком случае для меня каждый рассказанный им случай представлял особую ценность, так как дополнительно характеризовал злодея.
– Когда вы встретились с ним в последний раз? – спросил я.
– 4-го июля 1914 года, когда я и Врамян⁸⁵ в доме Халил-бея имели серьезный разговор с этим чудовищем о запланированных армянских реформах⁸⁶, – ответил Армен Гаро и продолжил, словно погрузившись в еще свежие воспоминания. – Талаат начал разговор долгим вступлением, которым пытался убедить нас, почему, вопреки их воле, до сих пор не удалось удовлетворить наши справедливые требования в отношении земельного вопроса, проблемы образования, увеличения числа армян – государственных служащих и т. д. А затем, обратившись к проблеме реформ, Талаат обвинил нас в том, что мы обратились к внешнему вмешательству вместо того, чтобы прийти к согласию с ними… Так они спорили с 8 до 11 часов. Я не произнес ни слова, внимательно наблюдая за лицом Талаата, которое в этот вечер казалось мне особенно несимпатичным. Каждый раз, когда Врамян, разгорячившись, говорил неприятные для него слова, на лице Талаата появлялась дьявольская улыбка, свойственная самодовольным людям, насмехающимся над оппонентом.
В конце концов оба заметили, что я ни разу не вмешался в их беседу. Талаат, обратившись ко мне, сказал:
– Гаро, почему ты весь вечер молчишь?
– О чем говорить, если я ясно вижу, что вы так возгордились вашими последними успехами, что решили играть с нами? – ответил я.
– Я протестую против этих слов и требую, чтобы ты доказал сказанное.
– Если Врамян не смог убедить вас, я тем более не смогу сделать этого. Скажу только, что вы на неверном пути и он приведет Османскую империю к пропасти. Вы, опьяненные последними успехами, воображаете себя наполеонами и бисмарками.
– Бисмарк – это я? – прервал Талаат, улыбаясь.
– Да, ты, однако очень ошибаешься, думая так. Вы все, к несчастью, невежественны и не способны понять, куда ведете это государство. Ты хочешь доказательств? Не ты ли только что сказал Врамяну, что вы должны отуречить курдов? Каким образом, какими это культурными способами? Если бы вы имели понятие об истории, то не говорили бы подобных глупостей. Забыл, что всего пять-шесть веков назад вы, турки, пришли в нашу страну, а до вас приходили и уходили многие другие народы – персы, римляне, арабы и византийцы. Если никто из них не смог ассимилировать курдов, как вы их ассимилируете? В прошлое лето я проехал по трем вилайетам и на этом огромном пространстве увидел всего лишь три моста. Два из них построили в старину армяне, а третий приказал построить Тамерлан. Нельзя так легкомысленно подходить к серьезным государственным вопросам. Что же касается вопроса армян, то вы нескромны. Вы полагаете, что вам удастся обмануть нас обещаниями, а в стране создать такие экономические, политические условия, чтобы очистить Армению от армян и раз и навсегда избавиться от Армянского вопроса. Это – второе доказательство вашей невежественности. Вы ошибаетесь в своих расчетах. Мы вам не дадим столько времени, чтобы вы успели осуществить свои программы. Наше национальное сознание развито настолько, что мы предпочтем разрушить это огромное здание, называющееся «Османская империя», но не позволим вам увидеть Армению без армян…

Погруженный в эти воспоминания, Армен Гаро вдруг остановился, его лицо выражало непередаваемую скорбь.
– Увы, это мы ошиблись в своих расчетах… Когда я закончил, Талаат воскликнул: «Что это ты говоришь, Гаро? Как ты изменился». – «Если кто-то из нас и изменился, – ответил я, – это вы, считающие себя великими людьми. А мы – все те же прежние армянские революционеры и говорим вам то же, что говорили всегда». Талаат побагровел и начал часто-часто посматривать на часы. Вдруг неожиданно встал, сказал, что у него назначено свидание на 11 часов, и вышел, выразив надежду, что как-нибудь мы снова встретимся, чтобы переубедить друг друга. Вскоре началась война, и я Талаата больше не видел…

Этот рассказ для Гаро был исповедью, словно он вершил суд над собой, так он был подавлен. А я думал, нужно ли было говорить с палачом, как и пристойно революционеру, но с такой откровенностью и искренностью?
– Что было, то было, – сказал он, освобождаясь от гнетущих его мыслей, – оставим прошлое, будем думать о будущем. Я должен уехать. Доброго пути и удачи вам. В эти тяжелые дни смерть этого чудовища станет огромным утешением для всего армянства…

Продолжение читайте здесь