...В моей биографии достаточно много счастливых случаев. Одним из них, например, и, может, самым важным для всей остальной судьбы был тот, когда мне, совсем еще неопытному новичку, директор киностудии “Грузия-фильм” Резо Чхеидзе вдруг доверил самостоятельную работу над первым многосерийным фильмом грузинского кино “Дата Туташхиа”.
“Дата Туташхиа” оказался моим шансом, счастливым паролем... Много позже, во время записи синхронных шумов для фильма “И падал снег над белыми садами...” режиссера Гоги Левашова-Туманишвили, меня позвали к телефону. “Резо Чхеидзе хочет с тобой поговорить”, — сказал мой ассистент, и меня, честно говоря, удивило: как Чхеидзе меня нашел? Работа шла на телевидении, на киностудии никто об этом не знал, кто же мог ему дать номер телефона крошечного шумового ателье? Впрочем, вопрос этот меня мучил недолго, уже на второй секунде размышлений я вспомнил, что Резо Чхеидзе — член ЦК, а для людей такого ранга отыскать скромного звукооператора в любых дебрях особого труда не составляло.
На следующей секунде меня заинтересовало другое: зачем так срочно понадобился скромный звукооператор члену ЦК... Впрочем, тут же интуиция шепотом подсказала, что меня, скорее всего, ждет еще один счастливый случай: до тех пор никогда Резо Чхеидзе не разыскивал меня так срочно ради какого-нибудь нехорошего известия. Интуиция не подвела.
— Гарри, как там дела? — спросил директор для проформы.
— Все в норме... — ответил я, как и положено дисциплинированному работнику.
— Это хорошо, — остался доволен директор. — Значит, так... Ты, конечно, знаешь Сергея Параджанова?
— Изучал его в институте, — скромно признался я.
— Придется тебе познакомиться с ним поближе. Он начинает фильм на нашей студии, давно не снимал, сам понимаешь... мы должны всячески помочь. Работать с ним направляем лучшие силы. — Голос Чхеидзе был негромок, но я с удовольствием расслышал, что я тоже в числе “лучших сил”.
Но тут же нешуточные сомнения заставили меня вновь разволноваться.
— Спасибо за такое предложение, батоно Резо, но-о... — неуверенно протянул я, прекрасно понимая, что навлекаю на себя гнев всесильного директора: он не терпел сомнений и отказов в любом его начинании.
— А в чем дело? — Голос в трубке незамедлительно зазвенел сталью.
— Он же умер... я сам читал... недавно. И еще... работать с самим Параджановым? Мне?! Я, наверное, не смогу...
— Не знаю, какой там у них Параджанов умер, но настоящий Параджанов сидит сейчас передо мной и требует такого звукооператора, как ты! Завтра в одиннадцать сбор группы.
На следующее утро, в одиннадцать, явившись на сбор группы в киностудию, я обнаружил, что кроме меня с Параджановым встречались еще двое — актер Додо Абашидзе и мой ассистент Миша. Параджанова я сперва не узнал. Растолстевший, в неопрятном, протертом на локтях свитере ручной вязки, в давно не чищенных ботинках, заросший густой, наполовину седой неухоженной бородой, облысевший, обрюзглый, напоминающий огромную перезревшую тыкву, он совершенно не походил на таинственно-элегантного “Калиостро”, который не так уж и давно, все еще в одной и той же жизни, с таким достоинством выкупал скамеечку из карусельного плена. А меня он и не пытался узнать, он уже не знал, что мы с ним когда-то встречались. Как раз для него-то все это было совсем в другой плоскости...
Сергей был весел, сыпал шутками беспрестанно. Держа Додо и Мишу под руки, размягченно прохаживался у входа на старую студию. ...А в первый день, во дворе “старой” киностудии, Параджанову представил меня мой ассистент.
— Вот это и есть мой шеф! — слишком уж громко прокричал Миша, всегда выделявшийся неадекватной реакцией на происходящее.
Он резво подбежал ко мне, взял за руку, как маленького, и с подчеркнутой уважительностью подвел к режиссеру.
— А-а!.. — с язвительной улыбочкой похлопал по моему плечу мягкой ладошкой Сергей. — Слава богу, соизволили прислать мне звукооператора! А я уж думал, что творю немой фильм! Почему скрываешься от меня? Боишься?
— Зачем мне скрываться? — пришлось улыбнуться в ответ. — Наоборот... Польщен доверием. Только вчера мне сказали, и вот я здесь.
— Ха! — повернулся Параджанов к Додо Абашидзе. — Целый месяц требую у Чхеидзе звукооператора, а ему, оказывается, только вчера сказали! Все стараются меня облапошить!
Я не успел сообразить, кого он имеет в виду — меня или начальство киностудии, — как Параджанов уже переключился на новый объект. Во двор величаво вплывала удивительно красивая женщина.
— Кора! — с надрывом в голосе театрально протянул к ней руки Сергей. — Где ты, где?! Заклевали меня совсем! Какие-то тексты хотят, бездари!.. Напиши им что надо!.. У меня же в крови сахар — триста!.. Какие могут быть тексты у больного режиссера?! — С несчастным видом Сергей целует в щечку Кору Церетели, нашу “принцессу киноводства”, как называл ее Параджанов, и мгновенно его лицо вновь озаряется жизнерадостностью и интересом к жизни — он увидел на пальце “принцессы” изящное кольцо старинной выделки. — О-о! Откуда такая прелесть?!
Он поднес палец Коры к своим глазам поближе, покрутил палец туда-сюда, приценивающе сощурил глаза и безошибочно выдал всю биографию кольца: имя мастера, год рождения кольца, его стоимость и даже несколько имен прежних хозяев. Коре оставалось лишь на все согласно кивать.
У Параджанова это было в крови. Никто лучше его не умел оценить любую вещь. Торговля бриллиантами и золотом считалась семейным делом семьи Параджановых. Весь Тбилиси знал, что в любое время суток в их доме можно было купить драгоценности. Когда отца в очередной раз “высылали строить Беломорканал”, торговлей ведала мать Сергея.
— Это была умнейшая женщина, — отзывался о ней Параджанов. — Никто не мог обвести ее вокруг пальца ни в каком вопросе. Дома во входной двери было специальное окошко. Мама через то окошко сперва внимательно рассматривала пришедшего за покупкой клиента, а потом решала, открывать ему дверь или нет. Если клиент ей чем-то не нравился, ни за какие деньги она ему товар не давала.
...Съемки “Легенды о Сурамс
кой крепости” начались с курьеза. Параджанов не требовал никаких синхронных записей на съемочной площадке, ему не нужна была “черновая” фонограмма, которая помогает режиссерам при монтаже, а потом и актерам при окончательном озвучании смонтированного фильма. У этого режиссера существовало свое кино, в котором общепринятые методы и законы абсолютно игнорировались.
Какие-то “системы Станиславского”, “репетиции с актерами”, “поиски характерного грима”, “сквозное драматургическое действие”, “предварительные раскадровки” и прочие киношные термины придуманы были не для него. То, что сейчас называют “мир Параджанова”, — это мир Параджанова, и никаким заранее продуманным и придуманным раскадровкам мир этот не подчинялся.
Не знаю, может, по ночам и снились режиссеру те краски и мизансцены, которые утром он оживлял на площадке, но я не помню, чтоб он на съемке держал в руках сценарий или прогонял с актером будущую сцену; все, что мы потом видели на экране, возникало в его сознании вот тут, на этом месте, рядом с тобой, в эту секунду. Смешно было слышать стенания начальства, требовавшего от него аккуратного выполнения “календарного плана”, “экономической сметы”, “технологической последовательности съемочного процесса”. Редкий начальник мог понять, что сказки и фантазии, легенды и видения, рождающиеся в таких душах, какая была дарена Сергею небесами, неподвластны ни графику, ни смете, ни скучной логике.
“И что это за жизнь, если нет принципа и каприза!” — прокричал он в одном из писем.
Это и было его кредо. То самое, которым он раскрепощал и тебя. В нем клокотало поразительное умение внушать — он умел заставить тебя поверить, что ты тоже гений, что дело, которое ты делаешь, самое нужное на свете, он придумывал в фильме какой-нибудь никогда не существовавший в жизни мифический фольклорный обряд, и серьезные, научно настроенные киноведы тут же начинали создавать многостраничные труды о роли этого обряда в истории народа и его общественно-моральном развитии на протяжении нескольких веков... Ничего, кроме улыбки, не вызывает у меня “открытие” подобного рода, которое я обнаружил в одной из статей, опубликованных в уважаемом издании:
“...Параджанов подходит к явлению тембровости в его традиционном, красочном значении. Импрессионистские парные понятия “звук — цвет”, “тембр — краска” реализуются Параджановым согласно его индивидуальным представлениям — насколько индивидуален внутренний слух человека. Этот особый процесс взаимодействия разных органов чувств, в итоге порождающих новую способность восприятия, психология определяет как синестезию. Одной из ее своеобразных форм — визуализация слышимого — является цветной слух... Сергею Параджанову, думается, как и другим кинорежиссерам (к примеру, Микеланджело Антониони), также был присущ цветной слух”.
Цветной слух, наверное, у Сергея действительно был — от него всего можно было ожидать. Но вот относительно логики, да еще в “озвучании”!.. Все происходило гораздо проще, уважаемые, гораздо проще. Какая там “визуализация слышимого”! Сергей смонтировал “Легенду о Сурамской крепости” за полторы смены, затем позвал в монтажную меня и крикнул с порога, убегая по своим более важным делам:
— Я сделал свой шедевр! Теперь можете его портить!..
— Да, но!.. Сергей! Подождите! — спешу за ним. — Когда портят такое, режиссер должен быть рядом! И еще... У нас даже титровой музыки нет! Надо что-нибудь придумать!
— Придумай! Вы же гении здесь все!
Пришлось придумывать...
Сюжет фильма основан на легенде о том, что в древней Грузии долгие годы строили Сурамскую крепость, стены которой по неведомой причине все время рушились. Тогда обратились к гадалке. И она нагадала, что пока в стене крепости не замуруют мальчика по имени Зураб, стена будет разваливаться.
Интрига заключается не только в патриотизме семьи мальчика, которая согласилась ради любви к родине пожертвовать единственным сыном, но и в том, что гадалка и отец мальчика когда-то любили друг друга, но так уж повернулась их судьба, что они вынуждены были расстаться. И гадалка таким жестоким способом решила отомстить своему возлюбленному. Зураба замуровали в стене, и крепость действительно простояла несколько веков, охраняя Грузию от врагов.
Необычность картинно оформленного кадра в фильме порождена любовью Параджанова к Востоку, его неутолимым восточным мировосприятием времени-пространства, восточной созерцательностью, сопровождаемой отрешенностью от бытовой суеты и погруженностью в абстрактное размышление. Действие происходит в реальном месте, легендой воспевается грузинский менталитет, способность грузина на любые жертвы ради свободы. Повесть о Сурамской крепости с пеленок знает у нас каждый, и далеко не каждый адекватно воспринял бы то обстоятельство, что ожившие на экране любимые герои вдруг оказываются в одеждах людей другой веры, что в их речи звучат непривычные интонации и к тому же режиссер посмел изменить даже сам облик главного действующего лица, Зураба, который у Параджанова не маленький мальчик, как это было в литературном первоисточнике монаха Чонкадзе, а уже зрелый юноша, который сам решает замуровать себя в стене крепости. Режиссер посчитал, что, когда читаешь о том, что маленького человечка приносят в жертву, — это одно, но когда видишь это “в натуре” — совсем другое: это может вызвать просто шок, а не патриотический восторг перед подвигом отца и матери.
В народной песне мать Зураба, что вполне понятно, тоже не находит в себе сил смотреть на это. Она только и может издали со стоном выкрикивать в ритме прощального речитатива один и тот же вопрос: “Зура, сынок! Сколько уже раствора?..” В первом куплете сынишка отвечает ей: “По колено, мама... По колено!” Во втором: “По грудь, мама...” В третьем: “У горла уже раствор, у горла...” А после этого ее вопрос остается без ответа и мать понимает, что ниша замурована полностью. Такая вот песня, порожденная легендой...
