В Москве вышел ноябрьский номер “толстого” литературного журнала “Знамя”, посвященный Армении. “Знамя” обращалось к армянской теме неоднократно. “Армянские” произведения Вас.Гроссмана, В.Державина, Д.Самойлова и других русских прозаиков и поэтов, произведения замечательных армянских писателей не раз предлагались читателям. Но подобный номер — первый. Составители постарались дать картину духовной, интеллектуальной, культурной жизни современной Армении.
В номере московского журнала — переводные стихи и проза, работы армянских литераторов, пишущих на русском языке, статьи о взаимодействии русской и армянской культур и о роли подвижников с той и другой стороны, история поездки Осипа Мандельштама в Армению, рецензии на книги современных авторов. Здесь же и размышления деятелей русской культуры о том следе, который оставила Армения в их жизни и творчестве.
Номер издан при поддержке российского Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям. Предлагаем выборку из “армянского” “Знамени”. Стоит отметить, что помимо прочих, в номере нашли место также миниатюры талантливого журналиста, корр. “НВ” Елены Шуваевой-Петросян. Заметим, и сам номер вышел не без ее содействия, за что отдельное спасибо...
ДОМА. В АРМЕНИИ
Ереванский двор встретил ночным смирением. Огромные чинары, в ветвях которых застыли россыпи звезд, спали. В воздухе еще витали запахи ужинов, доносимые из окон. Бывают минуты, когда ты остро ощущаешь тишину. Она особенная. Какая-то стерильная, что ли. Нет, скорее, чистая. И такая созвучная душе. Я присела на скамейку, откинула голову и почувствовала, что плыву от радости. Возникло ощущение, что я дома. Это ощущение странно тем, что как такового дома у меня нет в этом месте, но оно доказывает, что не столь важно иметь материальную крышу, сколь чувствовать любовь.
На улице зашуршала об асфальт метла. Одинокий дворник мел чистую улицу, гоняя редкие листья чинары... Радостно. Я дома. Я в Армении.
Анушаван
Анушаван нарядился в парадный костюм, увешанный медалями и орденами. Белая рубашка, отутюженные брюки и военная фуражка. Так он одевался очень редко. Только по праздникам. И традиционно — на День Победы. Но сегодня должна приехать съемочная группа из России. Он долго стоял у окна и вспоминал то далекое время, о котором должен был поведать молодому поколению в интервью. Сколько раз он рассказывал об этом в школах, но боль была неизбывной. И память не притуплялась, несмотря на возраст. Анушаван многое уже подзабыл, но войну помнил.
Телевизионщики звонили и несколько раз переносили время интервью. Анушаван ждал. Он ждал и на следующий день. В том же парадном костюме. Съемочная группа не пришла. Старик был расстроен. Виду не показывал, но печалился. Он считал за окном воробьев на ветках деревьев. И молчал. К нему подходили другие старики и старухи и утешали. Но это еще больше добавляло горечи.
На третий день он слег с расстройством души и тела. Когда ему позвонили телевизионщики, он был очень слаб и с трудом говорил. Анушаван жил в доме престарелых.
О признании в любви и виагре
Прикольное признание в любви... Было ли у вас такое? У меня было, да... Однажды я шла по улице, и вдруг на меня сверху упал пакетик, в котором лежали прищепка — для тяжести — и небольшая бумажка. И все бы ничего, но на бумажке было напечатано: “Виагра. Лечение нарушений эрекции, характеризующихся неспособностью к достижению или сохранению эрекции полового члена, достаточной для удовлетворительного полового акта”. А на обратной стороне: “Ленка! Я тебя люблю!” Взаимностью я не ответила.
История о том, как мужику в маршрутке счастье привалило
Сижу в маршрутке, как всегда, разделив одиночное сиденье с кем-то. Подъезжаем к остановке. Люди суетятся, высматривают, можно ли пристроиться. Останавливаемся. Одна женщина явно нацелилась на свободное место и резко рванулась вперед. Протиснувшись в салон, она плюхнулась спиной к водителю, лицом к пассажирам. Пассажиры, сидящие и стоящие, с удивлением и легкими смешками сосредоточились на этой солидной даме. Та не понимает, почему она стала объектом повышенного внимания. Поправила платье. Опустила взгляд на свое декольте — прикрыла грудь. А люди продолжают хихихать. Дама нервничает. Поправила прическу. Народ смеется уже в голос. И все смотрят на нее. Она ерзает на сиденье... Достает из сумочки зеркальце, чтобы посмотреться — может, что-то с лицом не так. Подносит к лицу и... с криком вскакивает со своего места. В зеркальце она увидела мужские глаза, наполненные вожделением... Оказывается, вместо свободного места она уселась на дипломат, лежащий у пассажира мужского пола на коленях, удобно разместилась, спиной плотно вжавшись в мужика, а тот сидел себе и молчал в тряпочку... то ли интеллигентный был, то ли кайф ловил...
“Еревани сирун ахчик”. Поспать не удалось — на том свете отоспимся
Два часа пополуночи. Тишина. Редкие трели птах из Комайги. И вдруг — гул и грохот тяжелой машины во дворе, дхол, аккордеон, дудук и песня “Еревани сирун ахчик”. Бросаю корректуру — и к окну. Во дворе толпится народ. Свадьба?! Ночью?! Ан нет. Сосед, Рыжий Геворг, с букетом и тортом на подъемной машине важно подкатывает к окну третьего этажа, в котором в растерянности застыла его жена — Нуне. Сегодня у любимой Нуне, с которой они двадцать пять лет в браке, день рождения. А дальше — поцелуи и затаскивание непоседливого и вечно молодого мужа в квартиру через окно. И снова — дхол, аккордеон, дудук и песня про “айрик и майрик” (отца и мать). Это уже их сыновья — Фело и Нарек.
В общем, поспать не удалось. Весь подъезд ПЯЯЯЯНЫЙ такой! Тут и местные, и армяне из Англии, и беженцы из Сирии, ну и я — соседка напротив, как видите...
На днях я размышляла над тем, как не хватает в этой жизни Поступков и Романтиков. Оказывается, не вымерли... Ай да Геворг, ай да апрес!
Это — Армения
Несколько часов до вылета в Таджикистан. Бегу на Вернисаж, чтобы купить подарки для таджикских друзей. Залюбовалась глиняной посудой с гроздьями винограда, Араратом и надписью “Армения”. Вот то, что надо! Выбираю. Продавец заворачивает посуду в газету и как бы между прочим спрашивает: “Как ваши дочки?” Автоматически отвечаю: “Хорошо! Сегодня отвела их в школу!” Потом недоуменно вскидываю на него глаза — мол, а откуда вы знаете про дочек? Он улыбается: “Я русскоязычный... Я вашу книгу “Морецкие записки” читал. Оттуда и знаю”. Рассчитываюсь с ним. Арсен делает мне скидку и преподносит подарок, который в цене чуть уступает всем купленным мною чашкам. Я сопротивляюсь, но потом понимаю, что это бесполезно. Он смотрит на меня с улыбкой, глаза — голубые-голубые и такие чистые: “Ну это же от души! Прошу, возьмите!” ЭТО — АРМЕНИЯ!
ПОЭТ И СТРАНА
Павел НЕРНЕР
Мандельштам и Армения... Это было не случайное совпадение человека и места во времени, тут была своя предопределенность.
В круге общения поэта, в его нелитературных занятиях, в выборе маршрутов его путешествий, наконец, — всегда есть некая системная, хотя и не систематическая жесткость. Случайным может быть повод, но не причина, а она лишь на нужное взглянет с улыбкой. И уж тем менее случайным может быть результат.
В записных книжках Мандельштам признается: “Никто не посылал меня в Армению, как, скажем, граф Паскевич грибоедовского немца и просвещеннейшего из чиновников Шопена... Выправив себе кой-какие бумажонки, к которым по совести и не мог относиться иначе как к липовым, я выбрался с соломенной корзинкой в Эривань (в мае 30-го года), — в чужую страну, чтобы пощупать глазами ее города и могилы, набраться звуков ее речи и подышать ее труднейшим и благороднейшим историческим воздухом”.
Само же путешествие началось весной 1930 года на правительственной даче в Сухуме и, обрамленное остановками в Тифлисе, — короткой по дороге в Армению и длинной на обратном пути, — продлилось около семи месяцев. Пять из них — с мая по сентябрь — пришлись на саму Армению, причем ровно посередине пролег островной месяц на Севане.
Во что же вылилось пребывание Мандельштама в Армении, чем обернулось общение поэта и страны?
Прежде всего это стихотворный цикл “Армения” плюс несколько сопутствующих и развивающих стихотворений — общим числом около двух десятков. Стихи в основном были написаны по свежим следам — в октябре-ноябре 1930 года в Тбилиси, по пути в Москву, но несколько (“Фаэтонщик” и др.) — уже в Москве, спустя полгода, в 1931 году.
Во-вторых, проза: “Путешествие в Армению” и соответствующие записные книжки. Над прозой Мандельштам работал в 1931-1932 годах.
Поразительно, но и цикл “Армения”, и “Путешествие в Армению” были напечатаны довольно скоро после того, как были написаны: стихи — в мартовской книжке “Нового мира” за 1931 год, а проза — в майском номере “Звезды” за 1933 год.
Но понять “Путешествие в Армению” как произведение и понять путешествие в Армению как биографическое событие — не одно и то же.
Попробуем реконструировать само путешествие, привлекая для этого самые разнообразные источники, детали и намеки, рассыпанные как в мандельштамовских стихах и прозе, так и в историческом контексте — в “шуме времени”, шуме того времени.
1929 год: первая попытка
Впервые поездка Мандельштама в Армению была замышлена в 1929 году, о чем свидетельствует письмо от 14 июня 1929 года Н.И. Бухарина, бывшего тогда председателем Коминтерна и главным редактором “Известий”, к председателю Совнаркома Армянской ССР С.М.Тер-Габриэляну (1886-1937): “Дорогой тов. Тер-Габриэлян! Один из наших крупных поэтов, О.Мандельштам, хотел бы в Армении получить работу культурного свойства (напр., по истории армянского искусства, литературы в частности, или что-либо в этом роде). Он очень образованный человек и мог бы принести вам большую пользу. Его нужно только оставить на некоторое время в покое и дать ему поработать. Об Армении он написал бы работу. Готов учиться армянскому языку и т.д. Пожалуйста, ответьте телеграфом на ваше представительство. Ваш Бухарин”.
Ответ, подписанный А.А.Мравьяном, наркомом просвещения и зампредсовнаркома Армянской ССР, пришел спустя 11 дней телеграфом: “Москва, Закпредство. Просьба передать поэту Мандельштаму возможно предоставить в Университете лекции по истории русской литературы, также русскому языку в Ветеринарном институте. Наркомпрос Мравьян. 23 июня 1929 года”. Текст телеграммы, записанный на четвертушке листа, сохранился в архиве Наркомпроса Армении: на обороте разные пометы Мравьяна, в частности, резолюция: “Ждать” — и две даты: 24 августа и 4 сентября 1929 года.
Получив такую телеграмму, О.Э. поступил совершенно нетривиально и для себя самого нетипично — стал основательно готовиться к этому путешествию! Для чего, мимо строящегося клубного корпуса будущего Дома Правительства, отправился на Берсеневскую набережную. Тут же рядом — и корпуса кондитерской фабрики “Красный Октябрь” (б. Эйнема): это ей воздух на набережной Москвы-реки был обязан своими тягучестью и мучнистостью, отмеченными О.М.
В 1929 году в доме 24 по Берсеневской набережной, в сводчатых боярских палатах XVII века, примыкавших к церкви Николы на Берсеневке и не слишком-то пригодных для академической жизни, располагался НИИ этнических и национальных культур народов советского Востока (Мандельштам называет его короче и по-своему — “Институтом народов Востока”).
В записных книжках сохранилась такая фраза: “Ашот Ованисьян, директор Института Народов Востока, знаток кремнистого темно-глагольного церковного грабара (древне-армянского языка), строжайший администратор, член ВКП, одобрил мое намерение заняться яфетидологией, выдал мне грамматику Марра и отпустил с миром”.
Что ж, не больно похоже, что Мандельштам после первого визита зачастил на Берсеневку: разве что для того, чтобы вернуть учебник Марра? Но скорее всего в Институте был небольшой запас марровых книг и Мандельштам получил учебник в подарок.
Фраза “твержу про себя спряжения по грамматике Марра” выдает его присутствие в багаже поэта. Но, не найдя себе учителя, Мандельштам явно пошел излюбленным путем самоучки и так же учил грабар, как сочинял “яфетические” новеллы: по вдохновению!
И ВОШЛИ В КОВЧЕГ...
Алиса ГАНИЕВА
Из окна иллюминатора Армения кажется другой планетой. Древний, красный, изрытый, совершенно марсианский ландшафт. Спуски и покатости. Дым и туман облаков.
В Ереване — прямые и крутящиеся кольцами таманяновские улицы, стертая палевость домов, побледневших от постсоветской блокады. Дыхание враждебных соседей. И вездесущий взгляд Горы, подобной отлученной от ребенка матери.
Над Матенадараном, хранилищем великого народного богатства, — воздетые руки гигантской статуи. А внутри — бесчисленная яркость красок на старинных рукописях. Горящий красный, брызжущий золотой, пронзительный, утоляющий жажду синий... Натуральные цвета из секретных соков жучков и растений.
Дальше, за памятником Таманяну, под каменными ступенями-террасами “Каскада”3 спряталось современное искусство. Диваны-губки, хрустальные инсталляции, а на самом верху — зал, в котором открылось наше путешествие.
Вокруг шумел и сигналил автомобилями Ереван. И я пошла по нему, ведомая только нюхом и наитием. Ноги привели меня к круглой Опере, где навстречу сначала робко, а потом настоятельно понеслись звуки национальных дудуков и барабанов.
На площади перед Оперой размахивал платками сотенноголовый народный хороводный армянский пляс. Скачки и паузы, ускорения и замедления, цепочки воздетых рук, синхронные шаги... Подлинный ритм армянского сердца. На ступенях сидели и глядели на крутящуюся спиралями и шестеренками площадь мои собратья — литераторы из Ковчега. Мэг из Британии, Кейт из Дании, Марко из Хорватии, Кристин из Германии, Клаудио из Италии... Случайное, счастливое воссоединение под ликующую музыку танца.
Вслед за ереванцами пустились в пляс фонтаны на площади Республики. Мы дошли туда пешком и долго глядели на прыгающие под мировую классику цветные брызги.
* * *
На Севане было ветрено и пасмурно. Неожиданно пошел крупою снег. Давид угостил нас пшатом со своего дерева: оранжевая оболочка, белый, вяжущий пух внутри. Стоя у кромки озера, мы долго всматривались в туман. Кристин и Кейт разулись и вошли по колено в мерзлую воду, даже не ежась от ветра.
Рядом с озером — разномастные могилы, хачкары и склепы. Средневековые, домонгольские и недавние, позднесоветские. Старые могильные плиты чудесно красноречивы. На этих позеленевших камнях не просто орнаменты, а сюжеты из жизни умерших. Вот два друга распивают вино и держат в руках символы вечности, похожие на головки белых одуванчиков или клубки шерсти. Вот две нарядно одетые женщины рукодельничают, а рядом — корзинка с ножницами и другими женскими мелочами. Земледелец запряг быков в плуг и пашет землю. Улыбающийся усопший лежит, сложив ручки пальчиками на груди. Счастливая, с румянцем покойница почила в красивой юбке. По-детски наивные изображения, приоткрывающие щель в прошлое.
В особенности запомнился камень, под которым похоронили когда-то новобрачных. Судя по могильному рисунку-комиксу, жених и невеста погибли одновременно в день своей свадьбы от рук монголов-завоевателей. На столах лаваш и кувшины с вином, музыканты и гости, но в левом углу уже появился конный убийца с оголенной саблей...
Меж старыми могилами, продуваемые севанским ветром, носятся тучи бабушек-вязальщиц. Они орудуют спицами тут же, присев на древние камни, и, чуть увидят проезжих, налетают неистово, предлагая купить колючие рукавицы или шерстяные носки. Мы оставляем поле боя, отбившись от бабушек парой купленных вещичек. Давид вручает мне кривые жертвенные носки.
(С сокращениями)
ПРИТЯЖЕНИЕ ГОРОЙ
Ирина СУРАТ
...В самолете рядом со мной сидел немолодой армянин с руками земледельца или механика и смотрел в иллюминатор. Под нами был Казбек. Он сидел у окошка, я никогда Казбек не видела и тянула шею, чтобы не пропустить. Человек понял, предложил пересесть, и, пока я щелкала, он вкратце рассказал мне доклад, с которым я летела в Ереван: Пушкин был у нас в Армении, но видел мало, только краем страны проехал, до Гюмри — и потом дальше, в Турцию.
В “Путешествии в Арзрум во время похода 1829 года” Пушкин написал о ночлеге в Гумрах: “Я вышел из палатки на свежий утренний воздух. Солнце всходило. На ясном небе белела снеговая, двуглавая гора. “Что за гора?” — спросил я потягиваясь, и услышал в ответ: “Это Арарат”. Как сильно действие звуков! Жадно глядел я на библейскую гору, видел ковчег, причаливший к ее вершине с надеждой обновления и жизни — и врана и голубицу, излетающих, символы казни и примирения...”
Это одно из лучших мест в “Путешествии...”, однако Арарат не виден из Гюмри — слишком далеко, больше ста двадцати километров. Скорее всего, Пушкин видел Алагез, по-армянски — Арагац, наверное, он ослышался. Или не ослышался, а так ждал встречи с горой, так мечтал о ней, что как бы и увидел ее каким-то внутренним зрением, но только внутренним — тем самым, каким видел ковчег и врана и голубицу, излетающих.
Через сто лет Осип Мандельштам отправился в Армению по пушкинскому следу. В его “Путешествии в Армению” и в армянских стихах слышны разговоры с Пушкиным, отголоски пушкинских тем. Один из таких неявных разговоров — про Арарат: “Мне удалось наблюдать служение облаков Арарату. Тут было нисходящее и восходящее движение сливок, когда они вваливаются в стакан румяного чая и расходятся в нем курчавыми клубнями”. Мне удалось! — отвечает Пушкину Мандельштам.
Все это я вспоминала в самолете, и еще вспомнила легенду или быль про императора Николая I: приехав в Ереван, он каждое утро выходил на балкон, но Арарат не показался ему.
Утром первого ереванского дня я вышла на проспект Маштоца. На ясном небе белела снеговая, двуглавая гора. “Что за гора?” — спросила я, и услышала в ответ: “Это Арарат”. Как сильно действие звуков! Потом я видела его ближе и лучше, из арки Чаренца, да и вообще он был виден чуть не отовсюду, в последний раз — с летного поля аэропорта.
“Я в себе выработал шестое — “араратское” чувство: чувство притяжения горой.
Теперь, куда бы меня ни занесло, оно уже умозрительно и останется” — Осип Мандельштам, “Путешествие в Армению”.
ОБРАЩЕНИЕВ АРМЕНИЮ
Александр АРХАНГЕЛЬСКИЙ
Армения была подарена мне щедро и с любовью. Крестный, Александр Александрович Мелик-Пашаев, передал меня “по цепочке”; в Ереване мной занимался Леонид Петрович Кишиневский, Царствие ему Небесное. По фамилии нетрудно угадать его национальность, но Арменией он пропитался насквозь, врос в нее, как врастают местные растения в гранит. Обо всем он думал как природный ереванец, но с нажимом. С гордостью рассказывал о волшебных свойствах камня туф. Книгу Лео об истории Армении держал на письменном столе. О турках даже слушать не желал. Говорил с ярчайшим акцентом, опираясь на твердое “р”, как на посох.
Он начал обращать меня, как обращают в веру. А это Мартирос Сарьян! И мы шли в музей Сарьяна, где царили песчаные, красные, синие, зеленые тона. А это Генрих Игитян! И мы попадали в царство гениальных армянских детей. А это Гегард и Гарни! А это Цахкадзор, а это наш Матенадаран, а это его ученый секретарь Тер-Петросян, ты понимаешь? Я понимал.
Кто мог знать, что спустя каких-то пять лет я окажусь в редакции “Дружбы народов”, буду заниматься Закавказьем, стану нагло прилетать в Ереван на писательские съезды, меня допустят пообедать с молчаливым, замкнутым первым секретарем армянского ЦК Демирчяном, который, кажется, не проронил ни слова, а спустя десятилетие узнаю, что Демирчян застрелен в здании парламента? Попаду в дом сумрачного классика армянской прозы Гранта Матевосяна, который шмыгал носом и прихлебывал коньяк, потому что никак не мог избавиться от “холода в душе”? Буду с интересом поглядывать в сторону одинокого особняка, словно бы зависшего между горами, в котором поселился первый президент Армении Тер-Петросян. И даже сниму фильм о Матенадаране. Причем снимать буду зимой, в ярый русский мороз, и веселый католикос будет нас отпаивать 20-летним коньяком из подвалов “Ноя”. Не от холода в душе, а от сильного мороза, намертво сковавшего Эчмиадзин. А священник, настоятель храма, где находится могильная плита армянского Кирилла и Мефодия, Маштоца, сначала скажет нам: еще ведь пост... а, Рождество уже всегда! и велит накрывать на стол. А потом, немного захмелев, спустится в подвальный музейчик, возьмет в руки заржавленный меч и вскинет его так уверенно, что в нем проступит воин, временно надевший рясу.
Все это будет потом. А в ту незабываемую первую поездку я впитывал и всасывал любовь. Разжиженное интеллигентское “давайте восклицать, друг другом восхищаться” не шло ни в какое сравнение с веселой густотой восторга, царившего в весеннем Ереване. Все восторгались всеми, все обожали себя, свой город, свой язык, свои хачкары, свой правильный кофе в мелких фарфоровых чашечках, гордились своим коньячным заводом, своими древностями, своими классиками и современниками, все пылко ссорились, как могут ссориться только влюбленные, все преувеличенно мирились, и это было феерично. Э, говорил водитель на чихающем “ЕраЗе”, смотри вниз — видишь? В Библии написано, что здесь был рай. Вайме! — восклицал другой, на битом жигуленке. Вон Арарат! Самая высокая гора в мире. Уловив недоверчивый взгляд, бросал на серпантине руль и вскидывал руки: думаешь, не знаю Джомолунгма? Знаю! Но Джомолунгма-Момолунгма где? Над уровнем мооооря! А здесь раз — и видно от начала до конца.
Если бы мне сказали, что в 2007 году я увижу в зимнем Ереване трубы от буржуек, выставленные в форточки и чадящие напропалую, я бы ни за что не поверил. В этом бестолковом счастье не было места ожиданию драмы. Вся боль была сосредоточена в прошлом, вынесена в область памяти о геноциде, а настоящее и будущее были освобождены от страдательного залога...
В тот раз обратно я поехал поездом. Почти три дня. Роскошные виды, бесконечно меняющиеся попутчики. И все три дня по коридору бегал огромный мацунщик и, напирая на твердое “р”, громогласно кричал: “Мацун! Мацун! Кому армянский мацун? Холодний, как мое сэрдце!”
Мацунщик нагло врал. Сердце у него было горячее. Он ведь был армянин.
(С сокращениями)
ЦЕЛОЕ И ДЕТАЛИ
Юрий МАНН
Наверное, у каждого человека бывает такое время — неделя или больше, — которое вспоминается потом как один день. И день очень светлый, цельный, приподнятый по настроению, хотя ничего особенного не произошло — обыкновенная деловая поездка, именуемая на бюрократическом языке командировкой. Вот один-два эпизода, которые довелось наблюдать автору этих строк в Ереване и Тбилиси.
Но расскажу все по порядку. Итак, командировка в Ереван. Время? — 1978 год, пять-шесть дней. Цель? — Участие вместе с Галиной Белой в защите диссертации в Ереванском университете, Галина Андреевна в качестве приглашенного члена ученого совета, я в качестве оппонента.
А соискательница — Елена Ашотовна Алексанян, несмотря на молодость уже известный критик и литературовед. О направлении научных интересов говорят уже названия ее книг: “Константин Паустовский — новеллист”, “Армянский реализм и опыт русской литературы. Гоголь, Чехов. Традиции и типология”, “Армянский реализм и опыт русской литературы. Традиции Гоголя” (именно эта книга — предмет ее предстоящей докторской защиты) и другие. И почти всегда это связи и взаимовлияние двух культур — армянской и русской.
Встретив меня в аэропорту, Елена Ашотовна выразила бурную радость: “Слава Богу! Мы еще успеем на день рождения моей лучшей подруги...”. “Простите, — говорю. — Но я незнаком с Вашей лучшей подругой и даже не знаю, как ее зовут...”
“Не вижу проблемы! — возразила Елена Ашотовна. — На такси нам ехать минут сорок, за это время, я в этом уверена, Вы твердо выучите имя моей подруги, что же касается знакомства, то у нас принято ходить в гости, на день рождения или свадьбу и со своими знакомыми, и со знакомыми знакомых и т. д...”
В доме именинницы оказалось много гостей, были и люди известные, например, уже получивший всесоюзное признание молодой прозаик Грант Матевосян. Но лично я никого не знал, исключая Галину Белую (она приехала раньше), — несмотря на это с первой же минуты почувствовал себя удивительно свободно, как будто был близок со всеми с молодых лет.
За столом, насколько я мог заметить, были, помимо армян, грузины, азербайджанцы, русские, но говорили только по-русски, наверное, чтобы быть понятными всем и никого не обидеть.
И еще характерная деталь. Никто, даже и в виде намека, не говорил о дружбе народов, о национальных традициях, о ведущей роли русского народа, — не говорил того, что отдавало бы официальной риторикой. Но по существу это ведь и было замечательное человеческое, межнациональное единение, о котором сегодня вспоминаешь с тоскою как о невосполнимой потере.
(С сокращениями)
