Итог политического убийства в Москве уже понятен и однозначен: «сакральная жертва» российской общественностью не принята, и «московский майдан» в столице Российской Федерации уже объективно не состоялся.
Просто по факту не состоялся и всё.
Ну, вот опять, извините, «не шмогла».
Даже на «траурном шествии», в который в спешном порядке был преобразован марьинский «весенний марш», идеи «оранжевой революционной солидарности» были восприняты, мягко говоря, без энтузиазма. И это – несмотря на всю очевидную «медийность» как самой «сакральной жертвы», так и окружающей ее картинки: все эти спешно напечатанные портреты, баннеры, заголовки и заготовки. Которые были на «шествии» в таком количестве, что, к примеру, многие мои коллеги, профессионально занимающиеся рекламой, вообще не могли и до сих пор не могут понять, как это можно изготовить в такие сжатые сроки. И каких сумасшедших денег может стоить такой вот «срочный» заказ.
(Я, кстати, серьезно. Есть определенный производственный цикл, от дизайна до типографии, его никакими «светлыми чувствами» не преодолеть. Равно как нет такой любой высоты накала «любви», которая бы заставила ребенка родиться через девять дней после зачатия.
А тут – речь шла даже не о днях.
О часах).
Но шаблон опять не сработал.
Да, и, наверное, «сработать» элементарно не мог…
…Тут всё просто. Эти «технологии», от самых «невинных» до самых «кровавых», работают только там и тогда, где то, что мы называем «гражданским обществом», уже изначально, до самого применения «технологий», является в той либо иной степени больным.
Если гражданское общество хотя бы относительно вменяемо, а государственная власть устойчива, то никакими методами рекламного коммерческого маркетинга их, как выясняется, не проймёшь. Даже такими страшными.
Потому что для того, чтобы человек и/или общество во что-то такое поверили, нужно элементарное желание в это «что-то» верить.
А если у человеческой особи или у человеческого общественного организма присутствует элементарное критическое мышление и, соответственно, желание жить, а не «красиво умирать», то любой «поэт Орлуша» может хоть обписаться про «первого в небесной сотне Немцова Бориса» - ничего, кроме брезгливости, эти вирши вызвать не смогут.
Да.
Людям жалко Бориса Ефимовича, несмотря на то, что большинству были глубоко неприятны и его политические взгляды, и история его карьерного роста: всегда жалко, когда из жизни вот так вот по-сволочному уходит красивый и яркий мужик.
Но это вовсе не значит, что хоть кто-то более или менее вменяемый желает «становиться в небесную сотню» вслед за Борисом Ефимовичем: у российского общества просто отсутствует вот этот вот чудовищный некрофильский инстинкт. Поэтому общество и не верит своим «креативным поэтам»: без этого инстинкта просто не проявляется и необходимая для его реализации экзальтация.
Отсутствует он, этот самоубийственный инстинкт, кстати, и у самого «поэта Орлуши», который, по свидетельству многих знающих его людей, тоже больше хочет красиво жить, вкусно есть и пить, и вообще вкушать плоды трудов своих, а не становиться в один ряд с покойным, подавая тем самым всем остальным живительный некрофильский пример. И оттого-то, когда Орлуша писал, к примеру, о «надувной Ксении Собчак», его тексты казались куда более убедительными и становились интернет-хитами. А суицидальные призывы выглядят и скабрезно, и, как-то похабно, и, представьте себе, смешно.
