Автор этой замечательной статьи и фотоистории -- Виктория Ивлева.
Я давно не читал статей, которые оставили бы на меня такое сильное впечатление.
Очень рекомендую.
Имя Розы
Гражданская война началась на пустыре...
История и фотографии Виктории Ивлевой о реалиях гражданской войны в Таджикистане в середине 90-х годов прошлого века. От автора: "Этот текст был написан в 2005 году, но я, перечитав его в году нынешнем, решила ничего в нем не менять и ничего к нему не добавлять. Пусть так и останется – историей из жизни понаехавших, до того, как они стали понаехавшими".
Гражданская война началась на пустыре около Розиного дома, и следы от пуль и снарядов видны на доме до сих пор. Перед этим, конечно, были массовые митинги на главной площади Курган-Тюбе, но стрелять начали именно рядом с Розой.
Ее дом стоял как раз между вовчиками и юрчиками. Юрчиками считались те, кто как бы был «за советскую власть», а вовчиками – кто как бы был в оппозиции, против, и то ли за исламскую республику, то ли еще за что-то. В общем, против. И в вовчики, и в юрчики записывали не по политическим симпатиям, а, в основном, по району Таджикистана, из которого ты был выходцем. Розина семья стала вовчиковской автоматически.
Перестрелка с каждым днем усиливалась, и они отправились в Пяндж - это в сторону границы с Афганистаном - к родителям Розиного мужа Саади. С собой особо ничего не взяли - так, немного денег да одежду для себя и детей – Рахмону было 6 лет, а Озоде – 4. Вернуться рассчитывали через пару недель.
Вышло - через жизнь.
27 декабря 92 года началось наступление на Пяндж. Вовчики отступали. Поток людей из окрестных кишлаков хлынул к границе. Кто-то кинулся к русским в погранотряд, но солдаты встали на крыше, крича «не подходите, мы вас расстреляем» и начали стрелять в воздух. Небо было все в гари, на нейтральной полосе стояли чьи-то трактора, валялись палатки, сундуки, ковры, холодильники – и тьма орущих людей вокруг.
Саади кричит:
-Надо уходить, нас здесь убьют.
В колючей проволоке был уже разрыв метров 5-6, народ ломился туда с телегами, гружеными бог знает чем, - казалось, всех засасывает в бездонную дыру. Потом они шли по какому-то болоту, реке, зарослям, траве, тростнику, они шлепали, хлюпали по этой грязи, все были мокрые, люди падали, бросали свои вещи и продолжали брести по полузасохшим руслам реки, пока не вышли к брезентовым палаткам оппозиции...
Стало смеркаться и пришлось заночевать под открытым небом - в палатках уже не было места. Пошел мокрый снег, люди натащили палки, навесили на них ковры и курпачи(одеяла), но холод все равно был жуткий. Ночью пришли какие-то ребята и сказали, что всех мужчин, которые попытались спрятаться в погранотряде, юрчики расстреляли.
Становилось понятно, что единственный выход - уйти в Афганистан. У некоторых людей были покрышки от колес, чтобы переправиться через пограничную реку Пяндж, у Розы и Саади покрышек не было. Роза, и без того не хотевшая уходить, испугалась, что и она, и дети просто замерзнут в холодной воде и утонут. Она наотрез отказалась переплывать реку:
- Я никуда не пойду, я там никого не знаю. И за что нас должны убивать? Мы ничего никому не сделали.
Саади куда-то ушел, вернулся понурый-понурый и стал собираться.. Мужчины его поторапливали. Он плакал, не стеснялся.
Дальше мой рассказ будет перемежаться с воспоминаниями Розы, выкинуть из которых я не смогла ни одного слова:
"Я вот не помню, целовал ли он меня на прощанье, а помню, как он сильно плакал,и все говорил мне:
- Самое главное – ты выживи, Роза, и детей спаси. Постарайся уехать к матери на Украину (моя мама украинка, а папа – таджик, меня часто называли русской).
И несколько раз Саади повторил:
- Помни, честь дороже всего. - Так мне в память и врезалось - его плачущее лицо и эта фраза...
Они погрузили на лошадь ковры, но до Афгана ковры не доехали – лошадь под их тяжестью стала тонуть в реке, и пришлось ковры срезать…
Все мужчины и подростки ушли. Начался обстрел. Били из минометов. Было до ужаса страшно. И я стала верить, что нас убьют и хотела, чтобы если убили – то всех троих сразу…"
Освободилось несколько мест в палатках, но сидеть там можно было только на корточках - так Роза и провела два дня, прижав к себе детей. Сколько лет прошло с того сидения - а она все мучается болью в коленях...
У тех, кто оставался на улице, за ночь умерло несколько детей - утром нашли скорчившиеся от холода трупики. И они ходили, просили – хоть одеяло, хоть что, чтобы закутать оставшихся, – но никто не дал, и Роза не дала, потому что тогда бы ее дети погибли. Там уже не было милосердия, каждый был сам за себя, кончались припасы, и никто ни с кем не делился.
Наступил 3 день. Приехал БТР с красным флагом, в нем были таджики, и они стали звать людей обратно, говоря, что их никто не тронет.
"Мы побрели назад. А на поле лежали трупы, и был там один такой красивый мальчик с длинными-длинными ресницами и полуоткрытыми глазами, и снег падал и не таял ни на щеках, ни на ресницах. А рядом лежал другой - и его глаза были полны травы, которую нанес ветер. И так мне стало жалко их, но мы прошли мимо, мы не могли их похоронить – мы боялись, мы даже боялись плакать… Нас остановили вооруженные люди, приставили моего старика-свекра к стенке:
- Эй ты, вовчик, где твои сыновья?
Он говорит:
- Я не знаю. Они ушли в Афганистан.
– Ну, тогда ты пойдешь с нами.
Я стала орать:
– Отпустите его, отпустите его.
А они дали автоматную очередь по асфальту в мою сторону и матом на меня – пошла вон отсюда. У меня коленки подкосились, я села на задницу и обоссалась. Сижу и встать не могу, как будто ноги отказали. И я думала, если подползу к старику, они меня убьют, они так и сказали мне – если, сука, ты не заткнешься, мы тебя застрелим. И еще дали очередь по асфальту. Потом погрузили старика в машину и уехали.
Ночью раздалась жуткая стрельба, крики. И я вдруг понимаю – они кричат «Соли нав!» - Новый год! Я и забыла – это было 31 декабря. Я всю ночь проплакала, вспоминая, как мы его встречали раньше – под елкой и с мандаринами на столе…"
Здесь наши с Розой пути чуть не пересеклись. Я была в Пяндже 5 января. В те дни многие парни залезали на высокие деревья грецкого ореха и орали через реку – тем, кто ушел, - пытаясь найти своих; колючая проволока еще не была починена, по нейтральной полосе бродили несчастные бабы в халатах, - Роза могла быть одной из них, мы просто тогда не знали друг друга; валялись остатки прежней жизни – даже чьи-то застрявшие в непролазной грязи «жигули» – и таскались мычащие недоенные коровы.
На следующий день удалось вызволить старика, а потом женщины пошли по городу искать убитых родственников. Я помню эти дни в Пяндже - кровь была повсюду, в гостинице везде на полу была застывшая кровь - сгустки крови - как холодец. Тетки в цветастых платках ступали по ней калошами, а она дрожала.
Много трупов было под навесом в Колхозстрое - человек двадцать; кто-то лежал, а кто-то сидел вдоль стены со связанными руками. Среди них Роза и нашла Хасана:
"Он сидел с закинутой головой, и когда я голову подняла – мне на руку вылились его мозги серовато-молочного цвета. Стало не то что противно - как спазм какой-то случился, и меня вырвало. Потом в яме мы увидели еще людей – полуприсыпанных землей, в глазах была земля, застывшие трупы, из них торчали руки-ноги, их было уже не опустить вдоль тела. Здесь же рядом два каких-то старика копали могилы. И все это было молча - так страшно, тишина была ужасная. Неподалеку стояли победившие солдаты, и мы, чтобы их не раздражать, старались все делать незаметно. И вдруг среди этой немыслимой тишины у меня началась истерика. Я стояла, облеванная, среди трупов и орала:
- Бог, я не верю, что ты есть, тебя нет, я не верю. Как ты мог все это допустить? Ты врал, что ты есть!
Несколько дней я не могла есть. Закрою глаза - трупы передо мною со вздернутыми руками. Мне хотелось хоть какого-нибудь конца всему этому – любого…"
На маленькие золотые сережки, вынутые из ушей, Роза доехала до Курган-Тюбе, чтобы увидеть, что их с Саади квартира разграблена, в ней живет какой-то мужик из победителей. В самом конце января Роза с великими трудами, распродав последнее, что было, добралась с детьми до Душанбе и умудрилась сесть в поезд, идущий в Москву. Денег у нее не было совсем, дети были завернуты в немыслимые тряпки, все четверо суток дороги они ели то, что давали люди в вагоне. В Москве ее встретили дальние родственники из Рязани. На перроне Роза вдруг полностью потеряла память.
«Я забыла, как меня зовут, кто я, какой это город, куда я еду. Единственное, что помнила – что вот этих детей я почему-то должна охранять, имена их тоже забыла. Я сидела на полке в поезде, полностью отупевшая, сжимая руки детей. Все вышли, а мы все сидели. Родственники, видимо, стали искать меня по всему составу. Увидели – двоюродный брат бросился ко мне – Роза-Роза-Роза! Что с тобой? И вот тут я вдруг опять все вспомнила – да, ведь я же Роза, я еду к маме на Украину, это мои дети, Рахмон и Озода, я должна их спасти. Я поняла, что все закончилось. Мы вышли на платформу – я села на землю и заплакала, ничего не могла с собой поделать, сижу и реву – так долго, ручьем, мимо люди идут, мне начали деньги бросать…»
Роза поселилась у мамы в Винницкой области, устроилась на работу, дети пошли в сад. От Саади не было никаких известий, в Таджикистане по-прежнему шла война…
Однажды в конце весны Розе позвонил ее дядя Эдик: « Ты маешь яких знайомых в Москве? Жинка звонила и сказала, шо ей трэба Курбонову Розу. Будэ звонить еще.
Роза примчалась к нему.
- Вы – Роза? – спросил женский голос по телефону.
- Да, - сказала Роза и почему-то заплакала.
На том конце тоже почему-то захлюпали носом.
- Вам привет от Саади из Афганистана.
Это была я, только что вернувшаяся из лагерей таджикских беженцев на бывшей советской военной авиабазе в Кундузе. Таких как Саади на этой базе было несколько тысяч: кто-то пытался шевелиться, искал работу в городе, но большинство пребывало в полнейшей апатии. После бегства из Пянджа прошло четыре месяца. Записная книжка пухла от фамилий, телефонов и адресов по всей России, по которым я должна была позвонить и передать или привет или просьбу, чтобы помогли вырваться. А вырваться – это уехать в любое место кроме Таджикистана. Домой ехать боялись. Саади тоже дал мне телефон каких-то двух старушек в Душанбе – если они живы, то могут знать, где жена и дети.
…Шелестящий засушенный голос ответил мне после 20 звонка. Нет-нет, она сама еще жива, это сестра уже ушла в вечность. Про Розу ничего не знает, но пороется - может быть, найдет адрес родственников. Вы перезвоните. И я перезваниваю. И она дает какие-то телефоны на Украине. И вот я набираю номер Розиного дяди (см.выше). И Роза через несколько дней приезжает ко мне в Москву. Она не дает мне говорить, перебивает, заставляет сто раз повторять одно и тоже, приговаривая: он, наверное, худо-о-й – худо-о-й, и плачет, и смеется. И мы разрабатываем гениальный план вызволения Саади из беженцев.
В нашем плане добровольно участвовал Розин дядя, его роль фактически и стала решающей – дядя взял на работе справку, что Саади работал на Украине инженером в дядиной конторе, а в Таджикистан поехал в отпуск. Это была охранная грамота – на основании такой бумаги Управление Верховного Комиссара ООН по делам беженцев давало людям сопровождение до Душанбе и помогало выехать из страны. На тот момент это означало – остаться в живых.
Я вернулась обратно в Афганистан, везя такие или похожие бумажки, добытые родственниками попавших в беду людей, еще нескольким смешанным семьям – русские жены - таджикские мужья, неизвестно какой национальности дети. Всем им российское консульство в Мазари-Шарифе наотрез отказалось помочь в выезде в Россию, что-то бормоча о непроставленном российском гражданстве или необменянном паспорте. Господи, ну что в том пост-советском бюрократическом бардаке могли понимать в гражданствах и паспортах простые люди, жившие на окраинах разваливающейся империи?/p>
Саади, как и в первый мой приезд, по-прежнему лежал на грязной курпаче в маленькой каморке, стены которой были покрашены темно-синей масляной краской до половины, документу обрадовался, но отнесся недоверчиво. Передал для Розы немного денег, и мы расстались. Что двигало мною? И вообще, как объяснить то время? Не пепел Клааса, но человеческая порядочность Рауля Валленберга явно стучала в сердце, заставляя не молчать и не проходить мимо. Это была необъявленная война наивных индивидуумов с остатками - как тогда казалось - подлой власти. Наличие восточной фамилии еще не свидетельствовало о причастности владельца к мировому злу, люди просто выручали друг друга, ощущение беды еще было общим. Это были те славные времена, когда мы - очень недолго - помнили, что каждый из нас что-то значит и что-то может. И я была одним из тех романтиков./p>
Благодаря этой моей наивной романтике 4 смешанных семьи – всего 32 человека – смогли выехать в Россию. С одной семьей – милыми моему сердцу Раей и Тураджоном, их пятерыми детьми и уже семью внуками - мы дружим до сих пор.
Вернусь к Розе. Однажды в программе новостей она увидела сюжет из Таджикистана о том, как на родину возвращаются беженцы, как они заселяются обратно в свои дома, и как жизнь в целом становится лучше и явно веселей. Прошло два года; ни Саади, ни весточек от него все не было. Розе казалось, что если она будет дома, в их квартире, он это почувствует и обязательно появится.
И Роза пишет письмо президенту Таджикистана Рахмонову. И начинается тысяча и вторая сказка Шахерезады - ей предлагают вернуться в Курган-Тюбе и возвращают квартиру.
И она опять едет с двумя детьми через три независимые страны - Украину, Россию, Узбекистан – домой...
В квартире не было даже розеток, по комнатам гулял ветер - стекол тоже не было. Роза была первой женой вовчика, которая вернулась. За ней по городу бегали мальчишки и орали полунеприличный стишок:
Урус-Кукуруз,
Халта пури гуз,
что примерно можно перевести как: "Русский - кукуруза, Напе...дел в штаны от пуза".
Контейнер с вещами с Украины задерживался, Роза отвезла детей в деревню к свекру - там хотя бы была еда, заперла две комнаты из трех - и стала обживаться заново.
"Я жила только одним днем - поняла, что чокнусь, если буду думать обо всем сразу. Нашла где-то на помойке каркас газовой плиты, еще у меня была сковородка, чайник, масло и картошка. Я варила себе утром в сковородке две картофелины, на завтрак пила картофельную воду - вкуснота была незабываемая. Мне кажется, я в то время была ужасно худенькая и красивая... Потом пришел контейнер с вещами. Там был мешок промокшего сахара, я отбивала кусочки молотком и пила чай... Знаешь, эта война меня многому научила. Раньше я была такая меркантильная - стыдно вспомнить. Однажды с Саади дело чуть до развода не дошло из-за разбитой хрустальной вазы... "
А Саади все не было.
Из моего письма Розе весной 95 года: "Я понимаю, как тебе трудно, но не осуждай Саади, лучше пожалей. Ты пишешь, что он может быть в Кундузе. Ты же знаешь, я была там, там я его и встретила. Роза, это ужасная жизнь - в бывших советских казармах, в грязи, в полной зависимости от тех, кто тебя накормит, без Родины, без дома и без всяких перспектив. Поверь, тебе лучше, чем ему. Ты - у себя дома, как бы ни был дом беден, ты со своими детьми, которым ты нужна, но и они нужны тебе - такой сообщающийся сосуд. Вокруг тебя друзья и знакомые. А он - скорее всего, как несчастный одинокий волк... Как было сказано в одном фильме: "Каждого человека есть за что если не полюбить, то хотя бы пожалеть"./p>
Постепенно, очень странным и извилистым путем Роза пришла к религии. Началась она для нее с одной из многочисленных американских сект, которые расплодились в то время по всему бывшему Союзу, оттуда через православие Роза пришла к исламу и поняла, что она - дома. Розин ислам напоминает розу Хафиза или полночный истекающий соком персик, это ислам волшебных сказок, Аладдина и Синдбада. И Роза в нем - как прелестная восточная пери.
Абсолютно счастливый конец
Последний раз мы виделись недавно - я была у Розы в том самом доме, с которого началась война. Сейчас Роза работает во французской неправительственной организации "Актед", инженером в программе по водоснабжению, мотается по всему Таджикистану, помогает сельским людям устанавливать колодцы, грамотно рыть скважины и ставить насосы. Она пишет замечательные поэтические отчеты о своих поездках, она знает жителей кишлаков по именам. Забиралась даже на Памир в пятидесятиградусный мороз, где демонстрировала приготовление пищи в печи, которая работает от энергии солнца.
"В тот день было солнечно, и приготовление пищи заняло три часа. Люди были просто удивлены происшедшим, задавали много вопросов, радовались," - пишет Роза.
Рахмон учится в Душанбе в университете и живет у тети - одной из тех, которая вместе с ним и мамой пережила войну в Пяндже.
Озода учится в русской школе, пишет сочинения про Есенина, и никто ее не обзывает "Урус-Кукуруз".
P.S. Саади вернулся в Таджикистан в 1997 году - среди последних возвращавшихся беженцев - с новой женой и ребенком.
