Вот и закончились мои воспоминания о 1988 годе...
Линки к предыдущим частям:
Часть первая. 1988 год. Первые карабахские митинги -- здесь
Часть вторая. 1988. Митинги как выражение гражданской позиции -- здесь
Часть третья. 1988. Крупные перемены -- здесь
Часть четвертая. 1988. Нстацуйц, или сидячая забастовка -- здесь
Часть пятая. 1988. Забастовка, диссертация и походы к Шаху -- здесь
Часть шестая. 1988 год. Сумгаитская трагедия и Спитакское землетрясение
(Предыдущая часть закончилась тем, что Самвел Шахмурадян предложил мне принять участие в работе по подготовке текста книги "Сумгаитская трагедия в свидетельствах очевидцев".)
Моя роль сводилась к следующему: Шах передавал мне кассету с записью интервью кого-либо из беженцев из Сумгаита. Мне нужно было расшифровать их рассказ, напечатать его на машинке, передать ему текст и получить следующую кассету. И так – сколько смогу, потому что кассет с рассказами пострадавших от сумгаитских погромов было больше пятидесяти.
Я, конечно, не обрабатывал все эти кассеты. Думаю, через мои руки прошло не больше десяти-двенадцати.
Сейчас я понимаю, что Шах меня щадил, не давая возможности общаться с беженцами из Сумгаита. Если их рассказы так потрясли меня на кассетах, где были только голоса – без лиц, без глаз, без мимики и жестов – можно представить, как сильно на меня подействовало бы общение с беженцами. Кроме того, он сказал сразу, что не собирается упоминать моего имени в книге. Мне было ясно, что он, таким образом, хотел оградить меня от возможных неприятностей с КГБ. А «контора» следила за каждым его шагом.
Словом, я взял первую кассету, пришел домой, вставил в магнитофон, надел наушники, заправил печатную машинку…
В течение следующих трех недель я жил странной и неестественной жизнью. Утром я завтракал и уходил на работу – уже в школу – а вечером садился за стол, надевал наушники… и на меня наваливались страшные трагедии. Женские и мужские голоса рассказывали совершенно жуткие истории. Истории о том, как они прятались в подполе, а по их квартире ходили погромщики и мародеры, как ломали двери в их дома, как вооруженная толпа ходила из дома в дом в поисках армянских молодых женщин, чтобы их изнасиловать…
Кто-то рассказывал бесцветно и отстраненно, кто-то эмоционально, кто-то со слезами. И все это были непредставимые сцены, совершенно дикие истории, невозможные в конце ХХ века.
«… Мои мальчики, мои сыновья лежали на улице на асфальте, в крови всю ночь – один по левую руку, другой по правую…»
«Кровь застилает мне глаза, я слышу, как один другому говорит: «Если мы его здесь убьем, никто не узнает. Давай, тащи на улицу, там убьем…»
«Тогда она сказала: «Крови хотите, вот вам кровь», – взяла кухонный нож и полоснула себя по ноге».
«Телевизор унесли, магнитофон. А все книги свалили в середину квартиры и подожгли…»
Я цитирую по памяти – вряд ли с дословной точностью.
Истории беженцев из Сумгаита, которые я слушал и расшифровывал каждый вечер, воздействовали на меня странным образом: я почти перестал спать. И те три недели, когда я работал с кассетами Шаха, я заставлял себя ложиться глубокой ночью и лежал с открытыми глазами, пока не начинало светлеть. Потом засыпал на пару часов. Утром надо было идти в школу.
Книга «Сумгаитская трагедия в свидетельствах очевидцев» вскоре была опубликована. Но я так и не смог прочитать ее. Видимо, каждый раз, когда я начинал чтение, срабатывал какой-то сдерживающий психологический механизм. В этой книге – пара «моих» интервью. Большая же часть текстов, подготовленных мной, должна была войти во второй том, который так и не был опубликован. И мне кажется, что он уже вряд ли будет издан.
Впечатление, которое оставили на меня эти рассказы, было огромным. Но я не могу понять, как повлияли они на меня. Прошло 25 лет, а я все еще не понимаю. Конечно, было бы легко и оправданно с литературной точки зрения написать, что в результате я возненавидел средневековое варварство – так я его ненавидел и до этого. Не могу я сказать, что мое подчеркнутое миролюбие и неприятие войн тоже возникло как результат работы над интервью.
Конечно, они – и моя работа над ними – сыграли большую роль в том, каким я стал. Но, видимо, их влияние было растянуто во времени. Не знаю. Но как бы я к ним ни относился, но их воздействие было сильным – ведь я потерял сон.
Возможно, восприятие мое было притуплено тем валом событий, который в те дни обрушился на нас. На митингах то и дело рассказывали, как толпы азербайджанцев нападали на армян в провинциальных городах, после чего обязательно призывали не трогать азербайджанцев, живущих в Армении.
«Мы должны показать свою цивилизованность всему миру! Мы должны показать, что мы не чета сумгаитскми погромщикам, а азербайджанцам в Армении живется так же спокойно, как и до начала Движения!» – говорили на митингах.
Если верить тому, что говорилось на митингах, армян «выгоняли». Азербайджанцы же «уезжали». Небольшая лексическая разница, за которой скрывались человеческие трагедии, тысячи исковерканных судеб, неопределенность и нестабильность. И что бы ни говорили в Ереване, а жить азербайджанцам – особенно в деревнях – в то лето и ту осень было очень тяжело. Массовый их исход из Армении был вопросом недель.
В ноябре я поехал в Москву на предзащиту, которую прошел без каких-либо проблем. Диссертационные заботы подходили к концу. И пока я бегал к переплетчику, относил в институт готовые экземпляры диссертации и обзванивал оппонентов, там же, в Москве проходил совершенно позорный суд на сумгаитскими погромщиками. Шах приехал освещать процесс как журналист и печатал в одной из ереванских газет отчеты из зала суда.
Но это был лишь один из многих процессов. Уголовное дело раздробили на множество мелких дел, старательно избегая этнической подоплеки, погромщиков судили в Волгограде, Воронеже и еще где-то. Но, главное, что многие дела направили в Баку и Сумгаит. В результате этих действий руководства (а то, что все это было согласовано с ЦК никто не сомневался), ощущение загнанности в угол лишь возросло. Чувство, что главные погромщики остались безнаказанными, возросло. В том, что центр поддерживает Азербайджан, а не промосковскую Армении, никто не сомневался.
Все это еще больше обострило ситуацию и углубило конфликт.
А 23 ноября, когда большая толпа собралась у здания оперы, где проходила экстренная сессия Верховного Совета, в Ереване объявили комендантский час. В ту же ночь на улицы города выдвинулись танки и бронетехника.
Выходить из дому после 10 вечера отныне мы не могли. Хватали всех – даже тех, кто выходил в тапочках, чтобы выбросить мусор. Стандартное наказание – 30 дней ареста – штамповали без разговоров.
Через несколько дней все вошло в «нормальную» колею. Солдаты, до этого грозно сидевшие на танковой броне, стали заходить в квартиры и попрошайничать. Ереванцы подкармливали их, снабжали сигаретами и водкой.
* * *
Утром 7 декабря я, как обычно, отправился на уроки. В 10:41 я был в одном из восьмых классов, как вдруг раздался гул, идущий непонятно откуда. Завизжали девочки. Я посмотрел в окно и увидел, как два десятиэтажных здания напротив наклоняются друг к другу, а потом резко расходятся в стороны. Здание школы ходило ходуном.
Это было Спитакское землетрясение.
Следующие дни слились в один непрекращающийся кошмар. Время потеряло связность и перестало течь, разбившись на отдельные картины.
Так – картинами – я их и помню. Неопознанные тела погибших, уложенные в несколько рядов у постамента памятника Ленину в Ленинакане (нынешний Гюмри). Десятки гробов – целые штабеля, сваленные на стадионе в Спитаке. Люди, читающие списки раненых у дверей ереванской больницы. Стонущая женщина, свесившаяся из окна и сползшая по стене накренившегося дома, где осталась вся ее семья…
На следующее утро после землетрясения ко мне подошли старшеклассники и сказали, что хотят отправиться в Спитак – вытаскивать людей из-под завалов, и вообще «помогать». Но так как с транспортом были проблемы (а мне и не очень хотелось, чтобы школьники без ведома родителей отправлялись в зону землетрясения), мы собрали несколько групп добровольцев – или, как сейчас говорят, волонтеров, – и отправились в несколько ереванских больниц, куда привозили сотни раненых. Мы делали самую грязную работу, сидели у постели тяжело раненых и поили их чаем.
Возвращаясь в эти дни домой, я принимал душ и садился печатать автореферат диссертации. И дело совсем не в том, что меня это отвлекало и успокаивало. Надо было как можно скорее допечатать его и отправить в Москву.
Эпилог
Я считаю, что 1988 год начался для меня 21 февраля, а закончился 7 декабря. В эти месяцы вместилось столько переживаний, столько событий, эмоциональных взлетов и падений, что на самом деле он стоит нескольких лет.
Это был год, когда начался распад Советского Союза. В этот год мне исполнилось тридцать.
Самвел Шахмурадян в 1990 году был избран депутатом Верховного Совета Армении. В 1992 году он погиб в Карабахе.
Книга «Сумгаитская трагедия в свидетельствах очевидцев» вышла на русском языке в 1989 году. Она была переведена на несколько языков. Английский перевод предваряло предисловие Елены Боннэр.
Книга Марины Спендиаровой «Гроздь черемухи» вышла в свет в журнале «Литературная Армения» в 1990 году.
Диссертацию я защитил в марте 1989 года.
В школе проработал до января 1995 года.
