Повествование постепенно приближается к концу. В пятой части я описываю лето и начало осени 1988 года.
А вот и линки к предыдущим четырем частям.
Часть первая. 1988 год. Первые карабахские митинги -- здесь
Часть вторая. 1988. Митинги как выражение гражданской позиции -- здесь
Часть третья. 1988. Крупные перемены -- здесь
Часть четвертая. 1988. Нстацуйц, или сидячая забастовка -- здесь
1988. Забастовка, диссертация и походы к Шаху
Как и ожидалось, Верховный совет Азербайджана буквально через два дня после решения ВС Армении официально подтвердил, что НКАО является частью Азербайджана. Прошел месяц, и президиум Верховного совета СССР, проведя пленум, в прямом эфире транслировавшийся по телевидению, оставил Карабах в составе Азербайджана.
Если говорить в терминах политики, то это означало конец армянским требованиям, так как давало ясный сигнал: решение принято, и отступать от него Москва не будет.
Но то, что ни Баку, ни Москва не отдадут Карабаха Армении, стороннему наблюдателю было бы понятно буквально сразу после начала митингов –сигналы, поступавшие из Москвы и Баку, ясно показывали, что рассчитывать на широкий щедрый жест не приходится. И пусть районные советы Карабаха собрались в полном соответствии с законами СССР и высказали свое решение о переходе в состав Армении – власти в Советском Союзе не привыкли слушать мнения своих подданных. Наоборот, подданные должны были слушать, что им говорят. Слушать и выполнять.
В настроение ереванских митингов начала вплетаться горечь. Росло ощущение тупика, безысходности. Не помню, чтобы я, или кто-либо в моем окружении задавался вопросом: «Неужели, это все было зря? Неужели люди, погибшие в Сумгаите и Карабахе, отдали свои жизни зазря?» Но допускаю, что этот вопрос назревал и если бы ситуация не менялась, он рано или поздно должен был быть задан.
Но тогда нам было не до вопросов. Мы бастовали в знак протеста против решения Москвы.
Бастовал и я. Разумеется, не в одиночку, а вместе с институтом ЕрНИПИ АСУГ, где мне оставалось работать всего несколько недель. В институте мы по всем правилам провели долгое и шумное общее собрание, проголосовали и отправились бастовать. Уходя на забастовку, я взял с собой большую электрическую пишущую машинку, чтобы допечатать диссертацию.
Диссертация моя была порождением перестройки. Называлась она (в переводе на «человеческий язык») «Синтаксис и грамматика текста бюрократических документов». Провести такое исследование во время застоя еще было можно, но защитить диссертацию на тему, связанную с социалистической бюрократией вряд ли бы разрешили. Но времена менялись, и я, добавив к лингвистическому анализу элементы модной тогда кибернетической теории фреймов, получил довольно неортодоксальное исследование.
Смысл диссертации был в том, что я, как бы лишив значения слова, составляющие эти бюрократические документы, попытаться найти смысл каждого предложения – а затем и всего документа – при помощи грамматического анализа. Семантика вылезала из грамматики, причем и семантика у речи документов несколько иная, отличающаяся от других стилей языка.
К такому анализу я прибегал для того, чтобы компьютер (тогда он назывался ЭВМ) мог читать эти документы и «понимать», какие действия и в какой срок нужно было совершать разным людям и организациям в результате подписания того или иного документа. Такого как, например, президентский указ. Или грамматически не отличающееся от него распоряжение председателя ереванского горисполкома.
Занятый своей диссертацией, я почти перестал ходить в Союз писателей к Самвелу Шахмурадяну. Но даже когда я заглядывал в его маленькую комнатку на втором этаже, часто оказывалось, что у него нет времени – Шах с головой окунулся в деятельность, связанную с комитетом «Карабах». Он все время куда-то спешил, в его кабинете все время кто-то был, там не умолкая звонил телефон, сигаретный дым стоял столбом.
Но как-то Шах позвонил мне сам и предложил встретиться. Для меня эта встреча стала очень важной в понимании трагичной стороны карабахского конфликта, который до этого для меня укладывался в чисто ереванские события – хождение на митинги, обсуждения политической ситуации, обязательное периодическое посещение оперной площади, когда она не была оцеплена войсками, участие в забастовке…
И это при том, что уже слышны были отголоски будущих этнических чисток в Азербайджане и Армении, уже можно было слышать рассказы о погромах армянских домов в самых разных городах Азербайджана, уже доносились до нас истории о том, как «азербайджанцы из такого-то района начали уезжать». Но мой мир и мое восприятие все еще оставались чисто ереванскими.
Когда мы встретились, Шах предложил помочь ему в работе над книгой, которой он интенсивно занимался в тот момент. Книга должна была называться «Сумгаитская трагедия в свидетельствах очевидцев».
Я сразу же согласился.
