Представляем Вашему вниманию часть интервью армянского ученого Артура Ишханяна, которое было опубликовано на сайте замечательного журнала «Анив». Приводим с незначительным редактированием только ту часть интервью, которая касается истории зарождения и последующего частичного, временного упадка военно-промышленного комплекса независимой Армении. По причине большого объёма текста, оставим на ближайшее будущее объяснение некоторых вопросов, которые обязательно возникнут у читателя.
- Артур Михайлович Ишханян, 1960 года рождения. Родился в Карабахе, в деревне Шош, закончил с золотой медалью школу № 2 в Джермуке, поступил в Москве в Московский физико-технический институт МФТИ на факультет аэрофизики и космических исследований по специальности «термодинамика и аэродинамика». Специальность связана с полетом космических летательных аппаратов, когда они входят в плотные слои атмосферы. Даже в открытом космосе всегда есть, скажем так, межзвездная пыль, есть взаимодействие с ней, и в результате возникает много интересных проблем.
Окончил институт в 1983 году с красным дипломом и особым нагрудным академическим знаком, который выдавался каждый год только двум выпускникам. В 1987 году вернулся в Армению и поступил на работу в Институт физических исследований Академии наук. Никогда ни в какой партии не состоял, не занимался никакой политической деятельностью. С самого начала принял участие в Карабахском движении – от передовой до производства оружия. В частности, с самого начала событий в сотрудничестве с инженером из того же Института физических исследований Грантом Азизбекяном мы создали ручной гранатомет из подручных материалов, точнее из труб дорожных осветительных столбов, и поставляли эти гранатометы в том числе отряду Леонида Азгалдяна.
С Леонидом Азгалдяном у меня связана интересная история. В первый день приезда в Армению я сел на автобус из аэропорта и прямым ходом отправился в Академию наук. И первым человеком, с которым я заговорил в Ереване, оказался именно незнакомый мне Леонид Азгалдян. Мы столкнулись в дверях Академии наук, он пропустил меня, заметил у меня некоторое смятение, потому что я никогда не бывал здесь раньше и ничего не знал. Поинтересовался, куда мне, и в общем стал первым моим знакомым в Армении.
Я считаю своим долгом всюду говорить об Азгалдяне, потому что рождение таких личностей – это уникальное и необъяснимое явление. Ему пока еще не воздали по достоинству, хотя в этом году есть для этого формальный повод – семидесятилетие со дня рождения.
Уже в марте 1988 года, через несколько недель после Сумгаита, пошли разговоры о том, что надо взяться за оружие. Возникло несколько инициативных групп по разработке и производству оружия, и Леонид одним из первых начал над этим работать. Как рассказывают, он немного постоял на митинге, потом ушел со словами: «Нет, ребята, это не дело, надо заниматься оружием». Как я позднее узнал, Леонид всегда считал, что с нами человечество поступило нехорошо и в этом виноваты мы сами, потому что потеряли способность к сопротивлению. Он знал, что время воевать настанет. И при первых митингах стал готовиться к войне.
Как я уже сказал, после Сумгаита возникло несколько инициативных групп по производству оружия. Что касается нашей группы, сам я, честно говоря, до этого о войне не думал, но подсознательно чувствовал, что нечто должно произойти. Идея создавать оружие принадлежала Гранту Азизбекяну, который был гораздо старше меня – с ней он подходил не только ко мне, но и к другим. Несколько человек очень быстро отошли от дела, а мы с Грантом остались. Всего было шесть-семь групп – одни работали над автоматом, вторые – над пистолетом, мы – над нашим гранатометом, другие – над гранатометом «Шант» типа «Фаустпатрон-1» и т.д.
Леонид и его ребята работали над ракетами. Он был глубоко убежден, что Армении в ближайшем будущем нужен сильный ВПК. С самого начала он считал, что нужно заниматься неуправляемыми ракетами, и ставилась задача на перспективу, что они должны долетать до Баку – то есть иметь дальность 300-400 км. Напомню: в отличие от снаряда, ракета имеет собственный двигатель. Их группа потратила много времени, разработав нестандартное топливо на основе местного сырья – хлоропренового каучука, производимого в Армении. Впоследствии удалось создать ракету тактического действия, которая летела на 10 км. Через некоторое время после начала работ, когда дело было относительно налажено, Леонид оставил свою группу и пошел создавать свой отряд, а потом и Освободительную армию. Ребята из его группы разрабатывали ракеты еще несколько лет и довели до очень хорошего состояния, они могли лететь уже на несколько десятков километров. И тогда их разработки прикрыли.
В конце 1989 года мы вместе оказались на Арагаце, где главврач санатория с самого начала карабахских событий превратил огромную подведомственную ему территорию, огороженную забором, в настоящий полигон, куда привезли станки и т.п. 22 января 1990 года в присутствии всех групп прошли очень успешные испытания нашего гранатомета. Главврач, который предоставил нам территорию, закричал, что оружие победы создано, проставил нам ящик коньяка «Ахатамар» – мы пили, радовались. Вечером я подумал, что давно не был дома, рядом с беременной женой. На склонах Арагаца, естественно, лежал снег, вызвали вездеход, спустили на несколько километров ниже, оттуда на «виллисе» Шурик Таманян и Леонид Азгалдян повезли меня домой в Ереван в 11 часов вечера. Через полчаса мы отвезли мою жену в больницу, и утром у меня родился сын.
Вначале наши гранатометы изготавливались тайно, различные детали делали на разных заводах: «Армэлектро», Станкостроительный завод, «Орбита», «Сириус» и т.д. Работы координировал Артавазд Закарян, начальник ОКБ завода «Орбита», который впоследствии стал заместителем председателя Военно-промышленной комиссии при правительстве РА (председателем был премьер-министр), ответственным именно за этот военный блок.
Интересно, что мы попытались организовать производство гранатометов в Карабахе. Были две одновременные попытки: моя и Александра Таманяна, мы поехали туда с разницей в три дня. Это было во время комендантского часа – Таманяна арестовали, он попал в Агдамскую тюрьму, и Галина Старовойтова предприняла очень много усилий, чтобы его освободили. Я пытался организовать производство в Степанакерте. Нам удалось изготовить только небольшое количество минометов. Таманян позднее предпринял еще одну попытку, и она оказалась более удачной, на электромеханическом заводе наладили нормальное производство.
С Александром Таманяном, внуком архитектора Таманяна, мы тесно сотрудничали. Очень часто он лично принимал участие в испытаниях наших гранатометов. Он был таким лихим человеком и всегда брался за дело, когда становилось опасно…
Следом за усовершенствованием нашего гранатомета мы начали создавать аналог «катюши», тоже упрощенный вариант. После организации регулярной армии эти работы замедлились, а потом вообще прекратились. Работами руководил полковник Днеприк Багдасарян, чей юбилей недавно отмечали. С первых дней он их курировал вместе с генералом Гургеном Далибалтаяном, впоследствии начальником штаба наших Вооруженных Сил.
В августе 1991-го мы сдали первый аналог «катюши». А потом в конце года, когда началось широкомасштабное азербайджанское наступление, и был подписан приказ о создании армии, мы перешли на работу в Инженерный центр Академии наук, занялись там разработкой современного оружия, о котором сейчас не стоит говорить конкретно. Это было уже государственной программой, и мы работали над ней несколько лет. Я руководил теоретическими разработками, хотя принимал участие и во всем прочем. Впоследствии эту тему, самый крупный из военно-промышленных проектов, постепенно закрыли.
Конечно, были ожесточенные протесты. Гагик Гиносян вспоминает, что они протестовали всеми возможными способами. То же самое рассказывает и Аветик Григорян, который работал у Владимира Никогосяна, во второй группе по ракетам и руководил теоретическими исследованиями. Мы все протестовали, поскольку считали, что ни в коем случае нельзя поставить нашу армию в зависимость от матобеспечения извне. Это означает стратегическую зависимость, такие поставки могут быть в любой момент перекрыты, и армия окажется в тяжелейшей ситуации.
Были протесты, были жаркие обсуждения, тем не менее проект закрыли «не глядя». Причем в нашем случае вообще без всяких объяснений, а в случае других разработок говорили, что то же самое будет гораздо дешевле купить за границей. Это решение принималось не в одночасье, политику свертывания таких работ они вели в течение многих лет и в зависимости от силы и влияния групп разработчиков закрывали одни проекты раньше, другие – позже. В конце концов, закрыли все. И сейчас даже в высших эшелонах признают, что это было недальновидное, неправильное решение. Оно прямым образом отразилось также на научном потенциале страны. Вместе того чтобы огромное количество инженеров и ученых было вовлечено в эти работы, многие ушли в коммерцию и прочие сферы или просто эмигрировали из страны.
Последние три года проблема обсуждается на самом высоком уровне, и было принято решение постепенно восстановить разного рода разработки. Министр обороны выступил со статьей о необходимости курса на создание собственного оружия. Создали какую-то комиссию в правительстве. Планируют строить ВПК, и уже определены некоторые темы и направления. Сейчас, конечно, это очень трудно сделать, прошло уже почти пятнадцать лет после того как все закрыли.
- Решение о закрытии принималось на самом высоком уровне?
Естественно. Конкретно нашу работу курировал Комитет национальной безопасности. Кураторами были в разные годы Вано Сирадегян, Давид Шахназарян и Норат Тер-Григорьянц.
Генерал Норат Тер-Григорьянц резко выступал против решения о закрытии. Лично у меня сохранился документ на двух страницах, написанный его рукой, с его подписью, где он говорит, что дело исключительно важное и стратегически необходимое. Эту докладную он составил в двух экземплярах – я должен был дать ее на подпись нашему главному руководителю академику Рафаэлу Аветисовичу Казаряну и отнести к Левону Тер-Петросяну. Один из экземпляров, где было вычеркнуто всего пару слов, остался у меня.
У меня сложилось ощущение, что закрытие военных разработок было продиктовано извне. При таком стартовом научно-техническом потенциале, который мы имели в начале 1990-х годов, мы бы добились существенных результатов. С другой стороны, это было выгодно дельцам, которые нагрели руки на поставках вооружений. В 1990-91 годах я дважды летал в Россию в составе делегации по вопросам поставок обычных вооружений – автоматов и прочего. Видел, кто этим занимался и какие баснословные деньги они на этом делали. Так что работали оба фактора – внешний и внутренний.
- А сегодняшние планы по поводу ВПК? По вашей оценке, это реальное движение или имитация?
- Я человек действия, поэтому пока не могу дать однозначный ответ. Пока ни рыба ни мясо.
Если бы страна серьезно занялась своим ВПК, не было бы никаких проблем с наукой. Я в свое время сказал в интервью, что у нас вообще не осталось инженеров. Но ведь для военно-промышленного комплекса нужны не только научные специалисты, нужны десятки тысяч квалифицированных инженеров, причем инженеров, работающих «при науке». С началом действительного развития ВПК наука сразу бы оказалась в центре внимания – мы знаем это на примере других стран. И косвенным показателем того, что в области ВПК ничего не делается, является плачевное состояние науки.
Если бы реанимировали тот большой проект… Для возобновления работ требуется множество специалистов из разных областей науки и техники – и электронщики, и программисты, и акустики, и баллисты.
Я был сначала руководителем теоретического отдела проекта, потом с января 1994 года также ученым секретарем Научно-технического совета Инженерного центра вплоть до закрытия темы. Следовательно, абсолютно все документы по этому проекту проходили через меня. Впоследствии, через 10 лет, я стал и.о. директора Института и лично сдавал все сооружения, связанные с этим проектом – в свое время вложены были достаточно большие деньги. Сооружения все еще существуют в законсервированном виде.
Именно в разгар войны, в 1994 году, имел место пик работ над проектом. Ядро составляли 47 высококвалифицированных специалистов. Были задействованы самые разные научные институты. Тогда в относительно свободное от работы время я для души решил заняться атомной и квантовой физикой. Вначале уделял этому мало времени, но параллельно тому как свертывался проект, я пропорционально увеличивал время работы над новой темой. В 1995 году начали постепенно сокращать финансирование и объемы работ, и в течение трех лет свели все на ноль.
