Во время геноцида погиб мой прадед Арутюн – папин дедушка. В 1913 году он уехал в Америку, чтобы зарабатывать хоть какие-то деньги и помогать своей семье. Он жил в городе Фресно, работал на скотобойне, получал, если не ошибаюсь, два доллара: один отправлял жене, трехлетнему сыну и маме, на другой жил. Прадед мечтал сэкономить немного денег и вывезти семью в Россию. После Эрзрумской резни 1895 года, вынудившей его семью бежать в село Хором, было ясно, что ничем хорошим дело не закончится.
Когда слухи о гонениях дошли до Америки, тамошние армяне выехали за родными. Именно в день, когда мой прадед Арутюн вернулся домой, и случилась трагедия. Его самого зарубили ятаганами, а его матери Шаракан пробили прикладом голову. Она успела спрятать под юбками своего внука, даже упасть после удара умудрилась так, что ребенка не заметили. Так она спасла жизнь моего деда.
Тридцать шесть лет моя прапрабабушка прожила с пробитой головой. Ее мучили чудовищные боли – рана на затылке постоянно давала о себе знать. У нее были проблемы с памятью. Иногда она не помнила, что потеряла сына, но оплакивала его всю жизнь.
Умерла Шаракан, когда ей стукнуло 80. Самое страшное, что после трагедии она не позволяла себе привязываться к людям. Молчала, не давала себя обнять. Никогда подолгу не задерживалась на одном месте. Кочевала от родственника к родственнику – и всегда просила постелить ей подальше от входной двери, но поближе к окну. Чтобы успеть бежать.
На глазах обоих моих дедушек убили их отцов. Я не знаю и не хочу знать, каково жить с такой болью.
Я выросла во времена, когда вопрос «Я с тобой на человеческом языке говорю или на турецком?» никого не коробил. И никто не задумывался над тем, что эта фраза оскорбляет целый народ. Но ведь сын за отца не отвечает, и это не современные турки убивали наших предков. Претензии могут быть только к турецкому правительству. Обычным людям нужно сводить мосты. Жить в постоянной обиде и боли нельзя. Это разрушающие чувства, они съедают нас изнутри.
