Очередная дата освобождения Освенцима Красной армией была непохожа на предыдущие. России впервые за 70 лет пришлось доказывать, что именно советские солдаты освобождали Освенцим. Министерство Обороны России вынуждено было даже специальнорассекретить и выложить на сайт соответствующие документы.
Как великое достижение в СМИ преподносилось то, что Меркель публично признала, что Освенцим освободила советская армия. «Какое мужество, какая смелость, не побоялась, это настоящий поступок» и т.п.
Когда некто на полном серьезе утверждает неизбежность восхода солнца, когда кто-то находит в себе мужество признать, что ночью видно значительно хуже, чем днем, и что если один лом тонет, то и два тоже, нужно ли восторгаться мужеством и проницательностью? Или нужно лечить и изолировать?
Это болезнь. Как сказал бы Кьеркьегор, «болезнь к смерти».
Мы пришли ко времени, когда вновь нужно доказывать то, что человечество уже, казалось бы, доказало миллионами жизней, страданиями, мучительными исканиями, тысячами примеров. Доказывать, что Рембрандт и Микеланджело – это искусство, а Ротко и Херст – это дерьмо. Что честь и совесть – не атавизм, что ты имеешь право верить в Бога и не сидеть в соцсетях. Жить как хочешь и вообще жить. Что в основе независимости лежит свобода воли, а не приказ хозяина. Что мы вместе победили фашизм. Что мы вместе должны жить так, как считаем нужным. Что мы вместе имеем право на собственные суждения о мире и человеке.
Это аксиомы, которые доказывать не принято. А вот ведь доказывают! Участвуют в чужом помешательстве, лечат чумного, обнимая его и садясь с ним за стол: ты больной, я здоровый, побуду рядом, вот и ты здоровей будешь. Не будет – помрешь вместе с ним.
Случай с Освенцимом – это не паранойя одного обезумевшего поляка, который до сих пор, накрывшись подушкой, плачет в кровати по ночам и сжимает кулаки, вспоминая первый раздел Польши Екатериной Второй. Это симптом. Потому что не восстали, как один, европейцы, дедов которых освобождали из Освенцима советские солдаты. Промолчали в большинстве евреи, которых в Освенциме погибло больше всего.
Французам и англичанам, наверное, кажется, что, отвергнув советскую победу над фашизмом, США пощадят Францию и Англию как участников антигитлеровской коалиции. Вряд ли – процесс продолжится.
Евреям, наверное, кажется, что, отвергая правду Освенцима, до Холокоста уж точно не доберутся.
Доберутся обязательно.
Для того, чтобы понять катастрофу, совершающуюся на наших глазах, нужно понять, что такое Освенцим в истории ХХ века. О том, что это не просто концлагерь, не просто место массовой гибели людей, а обнаженный нерв столетия, свидетельствует выражение «мир после Освенцима».
Что же явил миру Освенцим, почему он, по мнению Т.Адорно, стал диагнозом для европейской цивилизации? Освенцим показал человека, которого убивают не один раз в конце жизни, а убивают все время, на протяжении жизни. Жизнь и смерть становятся неразличимы и наразделимы между собой. По выражению Х.Арендт, «смерть теряет признак конца жизни». Человек перестает понимать, жив он или мертв, и если жив, то можно ли назвать жизнью то, что хуже смерти.
При этом именно система Освенцима показала, что можно уничтожить человека без следа и при жизни, и после смерти. В лагере человек лишается самоидентификации, имени, стереотипов поведения, способности мыслить, то есть становится лишним в этом мире, а умирая, исчезает вообще, не оставляя ни памяти (которая не выживает в Освенциме), ни могилы. Освенцим, по мнению Арендт, предъявил миру «опыт несуществования», когда человек впервые в истории оказался не нужен даже самому себе. Вынужденный изучать опыт концлагерей в заключении в Дахау, выдающийся психолог Б.Беттельхейм в своей книге «Просвещенное сердце» обратил внимание на то, что «система Освенцима» была выстроена так, что виновны были все. Лагерное начальство и охрана далеко не всегда должны были убивать и пытать сами. Они создавали условия для расчеловечивания, а заключенные уже уничтожали сами себя.
Освенцим стал символом явленного миру Абсолютного Зла. Провозгласив устами Ницше смерть Бога (и вместе с этим его антипода дьявола, что видно по католическому богословию, откуда дьявол был почти полностью выведен, сделан предельно неконкретным), Европа столкнулась с явлением Абсолютного Зла, которому нечего было противопоставить. В связи с этим возник вопрос – можно ли постичь его, не прибегая к религиозным категориям. Оказалось, что нельзя. Все было настолько страшно и непредставимо, что демонизация происходила невольно. Однако опыт религиозной оценки такого рода событий был утрачен, а постичь произошедшее в обычных категориях было невозможно. Так как, признав Освенцим «нечеловеческим творением», нужно было признать таковым и нацистский режим, который, рухнув политически, человечески рассеялся в общественном пространстве Европы (после войны бывших нацистских бонз было немало в европейском истеблишменте, а уж насколько больше в обычных конторах было рядовых участников).
Перед европейским сознанием возникла проблема памяти Освенцима, дилемма. Она заключалась в том, что вытеснить Освенцим из памяти означало перестать быть человеком. Оставить же его в памяти в образе того самого непостижимого Абсолютного Зла означало не выжить. Не случайно бывшие узники Освенцима, В.Леви, занимавшийся проблемами совести заключенных Освенцима, или Ж.Амери, попытавшийся оценить его феномен, покончили с собой. Поэтому Х.Арендт посвятила огромное количество времени анализу политической системы, позволившей случиться Освенциму, а Т.Адорно пришел к выводу, что Освенцим есть факт тотальной культурной катастрофы Запада, после которого «любое слово, в котором слышатся возвышенные ноты, лишается права на существование». Что постоянное переживание Освенцима должно стать нервом европейского человека. Таким образом, он (и не только он) от имени тысяч людей поставил вопрос: можно ли после Освенцима жить дальше?
Но это был не единственный вопрос. Неужели нельзя было предвидеть этого – вот еще один «вопрос Освенцима». На оба вопроса, по мнению В.Подороги, отчасти отвечали ключевые фигуры европейской литературы. До Освенцима – Ф.Кафка, после Освенцима – С.Беккет. Ужасы кафкианских миров стали проявлением известного феномена, который заключается в том, что если человечество (страну, регион) впереди ждут по-настоящему серьезные испытания, революции, потрясения, то их энергия доходит из будущего, вызывая творческий подъем и озарения у людей настоящего. Так, у Петрония и Апулея, в их сплетениях разных «басен на милетский манер» и анекдотах, в их вульгарной жажде жизни сагре diem и демонстративном наслаждении всеми ее благами можно видеть прозрения грядущей гибели Римской империи. Также как у Бэкона видны зарницы английской буржуазной революции, у Казановы и Сен-Симона – предчувствия Французской революции, а у Маяковского и многих его современников – переворота 1917 года. В безысходности и помрачении литературного пространства Кафки можно отчетливо видеть грядущие ужасы Освенцима. То есть можно было увидеть. Но не увидели.
В свою очередь, персонажи Беккета в мире после Освенцима не столько живут, сколько выживают, словно на настоящую жизнь у них под гнетом памяти уже не хватает сил. Мир после Освенцима – это мир выживания, где люди не могут избавиться от «проклятых вопросов». Ведь именно отношение к Освенциму означало в целом отношение к нацизму, Холокосту, всей совокупности преступлений фашизма. Поэтому любые попытки поставить под сомнение то, что было в Освенциме, проверить случившееся фактами, были обречены на неудачу. Так как факты намного меньше и банальнее страшной глобальной событийности Освенцима, а сомнения вообще недопустимы. По мнению А.Бадью, «мир, где обсуждают, оспаривают или подвергают сомнению то, что газовые камеры и истребление действительно имели место, это мир, где в отрицании собственных деяний процветает преступная политика».
Освенцим стал той чертой, перейдя которую, мир изменился навсегда. Перед всеми, пережившими его (и перед каждым в отдельности), он поставил еще один глобальный вопрос. Если мир согласился с Освенцимом (а он согласился, иначе Освенцим был бы невозможен), значит ли это, что и я согласился бы? Или уже согласился? Значит ли это, что и во мне сидит зверь, нелюдь, значит ли, что я ношу на дне сердца не отблеск рая, а отсвет адского пламени, зерно Абсолютного Зла, которое прорастет в свое время? Сотни тысяч людей испугались сами себя, своих близких, которые, зная, что вот сейчас где-то есть Освенцим (а вместе с ним Треблинка, Дахау, Бухенвальд, Равенсбрюк и т.д.), спокойно ходили на работу, ели, пили, спали, веселились, молились. Значит, они будут веселиться, есть и пить, когда и я буду там. Значит, я буду делать то же самое, когда они там окажутся.
Именно поэтому ключевой движущей силой 1960-х стала молодежь, первое послевоенное поколение. Эти вопросы они задавали своим родителям, они спрашивали их – чего стоят ваши ценности, ваша культура, ваша Церковь, ваша мораль, если все вместе они не смогли предотвратить Освенцим? А не получив ответа, они восставали против своих родителей, бунтовали и желали сделать все возможное, чтобы не быть похожими на них. Они искали новый язык, подлинную свободу и культуру по всему миру (в ФРГ, США, Мексике, Югославии, Бельгии, во Франции) они выходили на улицы, убегая от проклятых вопросов (или решая их), стремясь доказать родителям, друг другу и самим себе, что они не такие, что Абсолютное Зло все-таки больше невозможно.
Освенцим в европейской культуре, в истории прошлого века – это то место, где с ХХ столетия содрали кожу. И стало видно все. И болит, потому что такие раны не заживают до конца никогда.
