«Французский Синатра», «маленький армянин» с большими амбициями и огромным сердцем. Сын эмигрантов, поднявшийся из самых низов до вершины мирового Олимпа.
Человек-эпоха, человек-культура. В свои девяносто Шарль Азнавур поделился со «Снобом» секретом долголетия, рассказал о женщинах, оливках и обширных планах на будущее
Найти его дом в Провансе оказалось не так просто: ни номера, ни вывески, ни десятиметрового забора, ставшего неотъемлемой частью жизни сильных мира сего. Дорога от Экс-ан-Прованса занимает пятьдесят минут, а природа напоминает Кавказ. В голове невольно проскакивает: «Почему именно здесь? Зов крови?»
Желтая оградка и два небольших льва за ней – отличительные знаки, по которым удается найти его дом. Ворота открывает мистер Мо – брат Жана, мужа Кати Азнавур. В доме работают только члены семьи, друзья и, конечно, он сам – по двенадцать часов в день, несмотря на свои девяносто.
Красивый ухоженный сад скрывает маленький дом, размеры которого отражают главную черту его хозяина – скромность. В столовой, кроме привычных дивана и стола, большой бильярдный стол с поблекшим от времени сукном, многочисленные картины на стенах, среди которых и фотографии Эдит Пиаф. Конечно, это его муза, его подруга, он делил с ней все на протяжении пятнадцати лет, все, кроме постели.
Несколько дудуков на столе (национальный армянский инструмент. – Прим. авт.) навевают мелодию из «Гладиатора» в исполнении Дживана Гаспаряна. В эту идиллию врывается резкий лай собак: белая чихуахуа и два кавалер-кинг-чарльз-спаниеля врываются в комнаты, за ними появляется Миша Азнавур.
– Извините, они не сразу признают новых людей. Белая – моя, а две другие – моих родителей. Фифи, тихо!
Наш разговор прерывает голос Шарля Азнавура – до боли знакомый в песнях и такой же незнакомый в разговоре.
Голубая рубашка, подобранные в тон брюки, солнечные очки в кармане рубашки – привычка всегда носить их с собой, чтобы остаться незамеченным среди толпы. А еще старенькие часы Rolex на правой руке. Ловлю себя на мысли, что время беспощадно даже к этим рукам. Под его песни любили, страдали и мечтали последние четыре поколения в каждой семье, независимо от возраста и религии. Про религии – отдельно. Жена – протестантка, он – григорианец, невестка – католичка, внук – еврей, внучка – из мусульманской семьи. Казалось бы, всем этим вероисповеданиям не ужиться под одной крышей, но мудрость Шарля Азнавура сделала незаметными различия и сплотила новую семью еще сильнее.
– Здесь расположимся или хотите посмотреть, где я работаю?
Желание увидеть его кабинет, естественно, берет верх, и мы уверенно переступаем порог.
Моему взору открывается все наследие маэстро: на стенах старинные армянские инструменты, перешедшие от отца, откупоренное армянское бренди на барной стойке, красно-сине-желтый флаг в высоту человеческого роста и главное – фотографии, запечатлевшие разные этапы жизни семьи Азнавурян. Начинаю внимательно разглядывать эти снимки один за другим.
- Фото: Patrick Swirc/Modds
СЭто ваши родители?
Да, а это мы с Аидой. Хорошая фотография, как и хорошая песня, – таблетка аспирина. Она способна вселить в вас любовь к жизни в минуты депрессии. Это ведь так важно – таблетка аспирина в нужную минуту, не так ли?
СКакое самое раннее воспоминание хранит ваша память?
В его глазах внезапно отражается глубокая печаль, он опускает голову и говорит на тон тише, как бы отдавая дань тем, кому спастись не удалось.
Когда я родился, и даже до того… Если бы я мог открыть глаза и обнять всех и каждого… Думаю, первое, что я увидел бы, – лицо моей матери и отца и многих других людей, идущих в неизвестность, садящихся в поезд, чтобы навсегда покинуть свою землю. Их лица измучены, наполнены страхом и усталостью. Они вынуждены прокладывать путь под страхом смерти среди моря человеческих тел, что полегли на дорогах. Мои родители были среди них. Они бежали из Стамбула, где жили когда-то. Им удалось попасть на итальянский корабль. Услышав армянскую речь, один из турецких офицеров взобрался за ними и попытался схватить моих родителей. В этот момент вмешался капитан корабля: «Эта лодка – международная территория! Вы никого не заберете отсюда без моего разрешения!» Воздавая должное Италии, мою сестру Аиду назвали именем из оперы Верди – итальянским, как думали мои родители, но египетским на самом деле.
СВы так рассказываете, будто сами прошли через все это, но вы ведь родились во Франции.
Да, я родился уже во Франции и не прочувствовал всех трудностей, но мое сердце сжимается, когда я думаю о моих родителях и о тех, кому пришлось заново строить свою жизнь после геноцида. До этого они были профессорами, медиками, инженерами, но все это уже не имело значения. У них были большие дома, но они соглашались жить в хлеву, без воды, без электричества. Несмотря на все трудности, двери нашего дома были открыты каждому. На стол мы ставили все, что было, как будто у нас было все. Мы были бедны, но не ничтожны. Когда я думаю о тех жертвах, которые они принесли, чтобы мы не чувствовали ни в чем недостатка, у меня появляется комок в горле.
Он вздыхает, наши взгляды встречаются, и мы оба замолкаем на несколько секунд. Понимаю, что эта тема особенно больная и грустная для маэстро, так же как и для меня. Пытаясь перевести разговор на что-то более радостное, продолжаю.
- Фото: Roger-Viollet/AFP/Eastnews
СНо вы оправдали эти жертвы. Представляю их гордость за сына, который стал одним из самых известных французских шансонье.
Я не хочу, чтобы вам ошибочно показалось, что моя интеграция во французскую жизнь прошла так легко и просто. Я до сих пор помню, как стоял в длинных очередях мигрантов, просящих политическое убежище. Меня выделяло из толпы лишь одно – уже тогда я бегло говорил по-французски, и охранники впадали в замешательство, слыша мою речь. Среди работников были те, кто относился к моей истории с вниманием и сочувствием, другие, услышав мою странную фамилию, захлопывали перед моим носом окошко и просили вернуться завтра, вот так, без причины. Сейчас для многих французов «Армения» – это очень просто, это как «Азнавур». Для иностранцев наоборот: «Азнавур» – это «Франция». Но в эпоху, когда я только начинал, я не раз слышал, как меня называли «маленький армянин», и это не звучало как комплимент.
СГде же на самом деле ваше место?
Наверное, посередине. Я как кофе с молоком. Если вы его приготовили таким, то одно от другого не отделить. Я горд быть ребенком эмигрантов, потому что мой отец научил меня бороться на поле жизни. Мы не представляем себе, что такое эмиграция, пока не переживем этого сами. Привыкнуть к стране, где все для вас чужое, – дело очень деликатное. Вначале незнакомый язык, а после – неизвестная культура и люди, у которых и без вас достаточно проблем.
Прохожу дальше. Взгляд упирается в фотографию Шарля с сестрой Аидой, сделанной после их первого совместного триумфа.
СПомните свои первые ощущения на сцене?
В самый первый раз я выбежал на сцену в три года, неожиданно для всех и для самого себя. Что именно я тогда испытал, уже не помню, но каждый раз, когда я впервые поднимался на сцену одного из мифических храмов шоу-бизнеса, мой живот скручивало от волнения. Я многое бы отдал, чтобы еще раз прожить эти моменты, такие волнительные и оттого такие особенные! Раньше каждая дверь для меня была дверью, которую предстояло открыть, прикладывая все свои силы. Тогда жизнь казалась мне тяжелой, пресса – неблагодарной, а публика – предвзятой, но радость и возбуждение текли по венам прямо в сердце. Каждый год я открывал одну за другой новые двери, а они закрывались вновь, правда, уже за моей спиной.
- Фото: Roger-Viollet/AFP/Eastnews
- Конец 1950-х – начало 1960-х годов – лучшее время в карьере и жизни Шарля Азнавура. Его любит, его знает, ему подпевает весь мир
На низком столе напротив бара небрежно разбросаны исписанные листки бумаги. Вот он – алтарь его творческой Мекки.
Когда я оказываюсь за этим столом, время для меня перестает существовать. Я не хочу ни есть, ни пить, и мне становится безразлично, что происходит вне моего кабинета. Надо уметь искать нужные слова до тех пор, пока вы не найдете жемчужину. Иногда это занимает часы, но я никогда не соглашаюсь остановиться на «сойдет». Я хочу, чтобы мои песни были похожи на мотор «феррари». И, надо сказать, то, что я слышу сейчас, мало напоминает тот самый «феррари».
СА что же французский шансон сегодня?
Сценой теперь правят реклама, точный расчет и отсутствие воображения. Настоящее искусство умирает. Нам дают вкусить нечто черствое без вкуса, цвета и удовольствия. Просто вслушайтесь в слова песен, в их смысл. Прощай, Ферре, Трене, Генсбур! Вы заметили, что уже очень давно ни одна французская песня не переводилась на другие языки? Никому не интересно слушать и переводить очередную псевдо-Мадонну и псевдо-Селин Дион. Копии никогда не будут лучше оригинала. Неважно, какую форму искусства вы выберете, вас признают только по двум причинам: потому что вы будете лучше других и потому что вы создали то, чего еще никто не делал до вас. И если вы соответствуете этим двум параметрам, то неважно, на каком языке вы поете или играете, вас обязательно заметят и переведут.
Замечаю внушительную коллекцию DVD с фильмами. Но здесь нет ни одной из восьмидесяти картин с его участием.
Я не слушаю свои песни и не смотрю свои фильмы. Пусть лучше это делают другие. Я предпочитаю проводить свободное время на природе в моем оливковом саду. Пойдем, я покажу мою гордость!
Выходим во двор, садимся в небольшой электрокар белого цвета, и через пару минут наш разговор продолжается уже в тени оливковых деревьев. Шарль с нежностью проводит по стволу дерева, напоминающему женскую талию. Так начинается самая откровенная часть нашей беседы
