«Мы относились к Европе вежливо, даже почтительно, так как мы знали, что она научила нас многому и между прочим нашей собственной истории... Особенно же мы не думали, что Европа снова готова впасть в варварство и что мы призваны спасти цивилизацию посредством крупиц той самой цивилизации, которые недавно вывели нас из нашего векового оцепенения». Читателю будет легче понять, почему до глубины души поразили эти строки студента, вполне лояльного советскому толкованию русской истории, если я напомню, что читал их в разгар погромной сталинской кампании против «преклонения перед Западом». Немыслимой ересью, громом с небес звучал тогда этот невинный абзац. «Вековое оцепенение», из которого вывела великую Россию эта задрипанная буржуазная Европа? Спасительные крупицы европейской цивилизации? Не знаю, как передать переполох, который вызвало это в моем сознании. Скажу лишь: кончилось тем, что посвятил я вопросу, вынесенному в заголовок этого эссе, жизнь. И написал о нем много книг, переведенных на многие языки. И благодарен судьбе за то, что позволила мне своими глазами увидеть мою итоговую трилогию «Россия и Европа. 1462-1921». Теперь я знаю, конечно, что был не первым и даже не сто первым, кого этот вопрос так сильно задел за живое. Впервые привлек он внимание интеллектуалов России еще во времена Чаадаева, когда перед ее правительством встала жестокая проблема: как после декабристского мятежа оправдать в глазах страны сохранение самовластья и крестьянского рабства? Вот тогда и осознали сочувствовавшие правительству «патриотически настроенные» интеллектуалы, что оправдать все это можно лишь одним способом: обратившись к забытому со времен Петра могущественному ресурсу, к русскому национализму. Иначе говоря сделав девизом государственной политики «Россия не Европа». Европе, -- объяснили они, -- нужны свободное крестьянство, просвещение, конституции, паровой флот,философия и прочая дребедень, а нам все это ни к чему, у нас свой особый – и главное, успешный – путь в человечестве. И мы доказали преимущества своего пути. Очень даже просто: Европу со всей ее «цивилизацией» Наполеон поставил на колени, а мы его победили! И обошлись при этом без всех ее либеральных прибамбасов. Факт? Факт. Попробуйте оспорить. Это была демагогия, конечно. Но логика, как узнал на своем опыте Чаадаев, оказалась против нее бессильна. Опровергнуть ее могла только жизнь. И жизнь в этом случае не замедлила это сделать. Капитуляция в Крымской войне и «позорный мир» 1856 года заставили свернуть на несколько десятилетий «патриотическую» фанфаронаду. Уже два десятилетия спустя, в ходе Великой реформы 1860-х, отказался Петербург не только от крепостного права, но и, что, пожалуй, важнее, от претензий на особый путь в человечестве. Слишком много понадобилось реформирующейся России европейских прибамбасов, даром что либеральных. Но то был лишь один -- и пока что уникальный -- случай, когда отречение от европейской идентичности, и обретение ее вновь, -- произошли на глазах одного поколения. На самом деле случались такие отречения в русской истории не раз. И некоторые из них продолжались десятилетиями, порою веками. И неизменно заводили они страну в тупики, выход из которых доставался ей порою катастрофически дорого. Нетривиально здесь, однако, другое: выход этот ВСЕГДА находился -- и столь же неизменно вновь обретала Россия свою европейскую идентичность. Увы, лишь для того, чтоб снова ее потерять. Но и снова обрести. Право удивительньно, почему никто, сколько я знаю, не обратил на это внимание, не разобрался в этом странном «маятнике», так опасно и страшно раскачивающем страну на протяжении столетий. Разобраться в нем между тем важно, жизненно, если хотите, важно. Хотя бы потому, что при каждом отречении от европейской идентичности несчетно ломались в России судьбы, приходили в отчаяние и бежали из страны люди, а порою сопровождались эти отречения гекатомбами человеческих жертв -- что в XVI веке что в XX. Как бы то ни было, стал я в своей трилогии в этом «маятнике» разбираться . Требовалось доказать, что Чаадаев был прав: не жилось отрезанной от Европы России, хирела она, впадала в «духовное оценение». А также то, что обязательно возвращалась она в Европу. Но прежде всего доказать следовало то, что может показаться очевидным. А именно, что «маятник» этот ( я назвал его ЦИВИЛИЗАЦИОННОЙ НЕУСТОЙЧИВОСТЬЮ РОССИИ) действительно существует. Никто мою формулу не опроверг. Но никто с ней и не согласился. И хотя непросто доказать ее в коротком сравнительно эссе, я думаю, что даже краткий обзор исторического путешествия страны, который мы сейчас предпримем, не оставит в этом сомнений. Впрочем, пусть читатель судит сам. Х -- середина XIII веков. Протогосударственный конгломерат варяжских княжеств и вечевых городов, известный под именем Киевско-Новгородской Руси, воспринимает себя (и воспринимается в мире) как неотъемлемая часть Европы. Никому не приходит в голову как-то отделить от неё Русь, изобразить её некой особой, отдельной от Европы страной, как, допустим, Персия или Китай. Да, это была русская земля, но и европейская тоже.Такова была тогдашняя европейская идентичность Руси – на протяжении трех с лишним столетий. Такая же, скажем, как идентичность, допустим, тогдашней Франции. (Кстати, управляла Францией -- после смерти мужа-короля в XI веке русская княжна). Середина XIII -- середина XV веков. Русь завоевана, насильственно сбита с европейской орбиты, становится западной окраиной степной евразийской империи. И катастрофически отстает от Европы. «Иго, -- признает даже “патриотически настроенный” современный историк (В.В. Ильин), -- сдерживая экономическое развитие... подрывая культуру, хозяйство, торпедируя рост городов, ремесел, торговли, породило капитальную для России проблему политического и социально-экономического отставания от Европы». Признает это также и другой «патриотически настроенный» историк (А.Г. Кузьмин»: «До нашествия Русь была одним из самых развитых в экономическом и культурном отношении государств Европы» Так или иначе, в результате варварского завоевания эту свою европейскую идентичность Русь утратила. И развитым государством больше не была. Середина XV - середина XVI веков. На волне освободительного движения Русь ВОЗВРАЩАЕТСЯ к своей первоначальной европейской идентичности. Становится обыкновенной североевропейской страной (ее южная граница проходит в районе Воронежа, ее культурный и хозяйственный центры – на Севере). Если верить тщательно документированному тезису первой книги моей трилогии, настаёт новое Европейское столетие России. Я знаю, что вы не услышите ничего подобного ни от одного другого историка. Многие пытались это оспорить -- и в России и на Западе. Но никому еще не удалось как-нибудь иначе объяснить неоспоримые факты, на которые я ссылаюсь. Впрочем, судите опять-таки сами. Крестьянство тогдашней Руси было свободно, защищено тем, что я называю «крестьянской конституцией Ивана III», известной в просторечии как Юрьев день. Великая реформа 1550-х не только освобождает крестьян от произвола «кормленщиков», заменив его выборным местным самоуправлением и судом присяжных, но и приводит, по словам одного из самых блестящих историков-шестидесятников А.И.Копанева, раскопавшего старинные провинциальные архивы, к «гигантской концентрации земель в руках богатых крестьян». Причем принадлежат им как аллодиум, т.е. как «частная собственность, утратившая все следы феодального держания», не только пашни, огороды, сенокосы, звериные уловы и скотные дворы, но и рыбные и пушные промыслы, ремесленные мастерские и солеварни, порою, как в случае Строгановых или Амосовых, с тысячами вольнонаемных рабочих. Короче, на Руси, как в Швеции, появляется слой крестьян-собственников, более могущественных и богатых, чем помещики. Все это сопровождается, опять же как в Швеции, неожиданным после Орды и мощным расцветом идейного плюрализма. Четыре поколения нестяжателей борются против монастырского стяжания -- за церковную Реформацию. И государство, хотя и покровительствует нестяжателям (историк русской церкви А.В.Карташев назвал это «странным либерализмом Москвы») но в ход идейной борьбы не вмешивается. Лидер стяжателей-иосифлян преподобный Иосиф Волоцкий мог публично проклинать государя как «неправедного властителя, диавола и тирана», но ни один волос не упал с головы опального монаха. Короче, обычная, как сформулировал Ключевский, для тогдашней Европы «абсолютная монархия с аристократическим правительственным персоналом». Ни намека на ордынское самовластье: «Не было политического законодательства, которое определяло бы границы верховной власти, но был правительственный класс с аристократической организацией, которую признавала сама власть». Как часть Великой реформы 1550-х созывается Земский собор, т.е. некое подобие народного представительства, и появляется новый Судебник, последняя 98-я статья которого юридически ограничивает власть царя, запрещая ему вводить новые законы без согласия Думы. Вот вам и начало «политического законодательства, определяющего границы верховной власти». Как бы вы все это объяснили? Выглядела в это столетие Русь как наследница евразийской Орды? Как азиатские деспотии, те же Персия и Китай? Все таки два столетия провела страна в азиатском плену, восемь изнасилованных, поруганных поколений. Пострашнее семидесяти советских лет. И уж тем более путинского десятилетия. И тем не менее вернулась к своей европейской идентичности? Согласен, не верится. Но ведь факт, вернулась. Не без темных, как мы еще увидим, ордынских пятен, но вернулась. Я не знаю, существует ли что-то вроде пока еще не открытого культурного «гена». Знаю лишь, что если он и впрямь существует, то, судя по всей этой истории, он на Руси несомненно европейский. Впрочем, мое дело рассказать, судить -- ваше. Добавлю лишь, что в это Европейское свое столетие Русь процветала, стремительно наверстывая время, потерянное в рабстве. Ричард Ченслер, первый англичанин, посетивший Москву в 1553 году, нашел, что она была «в целом больше, чем Лондон с предместьями», а размах внутренней торговли поразил, как ни странно, даже англичанина. Вся территория, по которой он проехал, «изобилует маленькими деревушками, которые так полны народа, что удивительно смотреть на них. Земля вся хорошо засеяна хлебом, который жители везут в Москву в громадном количестве. Каждое утро вы можете встретить от 700 до 800 саней, едущих туда с хлебом... Иные везут хлеб в Москву, другие везут его оттуда, и среди них есть такие, что живут не меньше чем за 1000 миль». Современный немецкий историк В.Кирхнер заключил, что после завоевания Нарвы в 1558 году Русь стала главным центром балтийской торговли и одним из центров торговли мировой. Несколько сот судов грузились там ежегодно – из Гамбурга, Стокгольма, Копенгагена, Антверпена, Лондона, даже из Марселя. Понятно, что я не могу в нескольких абзацах изложить и десятую долю всех фактов, собранных на сотнях страниц. Но и та малость, что изложена, тоже требует, согласитесь, объяснения. В особенности, если сравнить то, что описал для нас в 1553 году Ченслер, с тем, что увидел всего лишь четверть века спустя его соотечественник Флетчер. В двух словах увидел он пустыню. И размеры ее поражали воображение. По писцовым книгам 1578 года в станах Московского уезда числилось 96% пустых земель. В Переяслав-Залесском уезде их было 70% , в Можайском – 86. Углич, Дмитров,Новгород стояли обугленные и пустые., в Можайске было 89% пустых домов, в Коломне – 94. Живущая пашня Новгородской земли, составлявшая в начале века 92%, в 1580-е составляла не больше 10. Буквально на глазах одного поколения богатая процветающая Русь, один из центров мировой торговли, как слышали мы от Кирхнера, превратилась вдруг, по словам С.М.Соловьева, в «бедную, слабую, почти неизвестную» Московию, прозябающую на задворках Европы. С ней случилось что-то ужасное, сопоставимое, по мнению Н.М.Карамзина, с монгольским погромом Руси в XIII веке. Что? Мое объяснение: за эти четверть века Русь отреклась от своей европейской идентичности (я был бы рад, если б кто-нибудь предложил лучшее объяснение. Только чур, не ссылаться на террор опричнины: придется ведь объяснять, откуда он , этот террор, взялся и почему на протяжении Европейского столетия ничего подобного даже в помине не было, и главное, не могло быть). Но это требует отдельного разговора.
Не знаю как вас, но меня этот вопрос заинтриговал давно, много десятилетий назад, когда впервые попались мне на глаза размышления Петра Яковлевича Чаадаева о том, как относилось к Европе его поколение. Врезался мне тогда в память абзац:
Первое, что бросается в глаза: пришла беда на пике Великой реформы, после созыва Земского собора и принятия знаменитого Судебника, когда возвращение страны в Европу на глазах становилось необратимым. Для кого-то, для каких-то могущественных политических сил, это было смерти подобно, равносильно потере влияния и разорению. Таких сил было тогда на Руси две. Во-первых, церковь, во-вторых, военные, офицерский корпус, помещики. Церковь смертельно боялась европейской Реформации, помещикам, получавшим землю условно, на время службы в армии, угрожала европейская военная реформа. Иосифлянам жизненно важно было сохранить свои гигантские земельные владения, дарованные им Ордой, помещикам – сохранить старую, построенную еще по монгольскому образцу конную армию. Все это требует, конечно подробного объяснения. В трилогии оно есть, здесь для него нет места. Кратко может и не получится. Но попробую
На протяжении десятилетий церковь была фаворитом завоевателей. Орда сделала ее крупнейшим в стране землевладельцем и ростовщиком. Монастыри прибрали к рукам больше трети всех пахотных земель в стране.По подсчетам историка церкви митрополита Макария за 200 лет ига было основано 180 новых монастырей, построенных, по словам Б.Д.Грекова, «на боярских костях». И ханские «ярлыки», имевшие силу закона, были неслыханно щедры. От церкви, гласил один из них, «не надобе им дань, и тамга, и поплужное, ни ям, ни подводы, ни война, ни корм, во всех пошлинах не надобе, ни которая царева пошлина». И от всех, кому покровительствовала церковь, ничего не надобе было Орде тоже: «а что церковные люди, мастера, сокольницы или которые слуги и работницы и кто будет из людей тех да не замают ни на что, ни на работу, ни на сторожу».Даже суд у церкви был собственный, митрополичий. Короче, освобождена она была от всех тягот иноземного завоевания.
Поистине посреди повергнутой, разграбленной и униженной страны стояла та церковь, как заповедный нетронутый остров, как твердыня благополучия. Конечно, когда освободительное движение стало неодолимым, церковь повернула фронт -- благородно, как думают ее историки, и неблагодарно, по мнению Орды. Но вы не думаете, я надеюсь, что после освобождения Руси церковь поспешила расстаться с богатствами и привилегиями, дарованными ей погаными? Что вернула она награбленное – у крестьян, у бояр? Правильно не думаете. Потому что и столетие спустя продолжали ее иерархи ссылаться на ханские «ярлыки» как на единственное законное основание своих приобретений.
На дворе между тем был уже XVI век. И вовсю бушевала в северной Европе Реформация. И датская, и шведская, и голландская, и норвежская, и английская, и даже исландская церкви одна за другой лишались своих вековых владений, превращаясь из богатейших землевладельцев в достойных, но бедных духовных пастырей нации. А тут еще и на Руси завелись эти «агенты влияния» европейской Реформации, нестяжатели, выводили монастырских стяжателей на чистую воду, всенародно их позорили. И к чему это приводило? Послушаем самого преподобного Иосифа: «С того времени, когда солнце православия воссияло в земле нашей, у нас никогда не бывало такой ереси. В домах, на дорогах, на рынке все – иноки и миряне – с сомнением рассуждают о вере, основываясь не на учении пророков и святых отцов, а на словах еретиков, с ними дружатся, учатся у них жидовству». Ну надо же, прямо Москва конца 1980-х. Подумать только -- «в домах, на дорогах, на рынке». И не о ценах на картошку рассуждают, о вере. С сомнением.
Именно тогда, в 1560-е, перед лицом необратимости европейского преобразования впервые создалась смертельно опасная для ордынских приобретений церкви ситуация. Понятно, конечно, что никакими не были иосифляне духовными пастырями. И не собирались быть. Они были менеджерами, бизесменами, дельцами, ворочавшими громадными капиталами. И теперь, когда эти капиталы оказались под угрозой, требовалось придумать хитроумный ход, который одним ударом и приравнял бы нестяжателей к этим самым еретикам, жидовствующим, и дал бы помещикам шанс избежать военной реформы, и главное, напрочь отрезал бы Русь от еретической Европы с ее безбожной Реформацией. И придумали. Называлось это иосифлянское изобретение «сакральным самодержавием».
Еще раньше, едва появился на престоле подходящий, внушаемый и тщеславный великий князь, венчали его на всякий случай царем, имея в виду поссорить его с Европой, которая едва ли согласилась бы признать московского великого князя цезарем. А теперь можно было натравить его и на бояр, внушив ему, что они со своим Судебником покушаются на его «сакральную»,т.е.практически божественную власть. Придумали красиво. Только рисков не рассчитали. .Вторая половина XVI века. Ибо внушив веру в его «сакральную» власть человеку, как сейчас сказали бы «безбашенному», они создали монстра. Вопреки правительству страны, Иван IV ввязался в ненужную войну c Европой, открыв тем самым южную границу крымским разбойникам, которые сожгли Москву и увели в полон, по подчетам М.Н.Покровского, 800 тысяч человек, с чего и началось ее запустение. Затем, терпя поражения на западном фронте, разогнал свое строптивое правительство и устроил на Руси, не щадя и церковь, грандиозный погром, дотла разорив страну. Хуже того, отменил Юрьев день, положив начало тотальному закрепощению крестьян и оставив после себя не только пустыню, которая ужаснула Флетчера, но и Смуту, как тот и предсказал. Вот его предсказание: «Тирания царя так взволновала страну, так наполнила ее чувством смертельной ненависти, что она не успокоится, пока не вспыхнет пламенем гражданской войны». Вспыхнула.
Результат: церковь сохранила еще на столетие свои ордынские богатства, но Русь была снова сбита с европейской орбиты и снова лишена европейской идентичности. Только этот раз не завоевателями, а собственной церковью и самодержавной революцией Ивана Грозного. Вот такой был результат.
XVII век. Московия. Повторяется история ига: хозяйственный упадок, "торпедируется" рост городов, ремесел, торговли. Крестьянство "умерло в законе". Утверждается военно-имперская государственность. На столетие Русь застревает в историческом тупике, превращаясь в угрюмую, фундаменталистскую, перманентно стагнирующую страну, навсегда, казалось, культурно отставшую от Европы. Довольно сказать, что оракулом Московии в космографии был Кузьма Индикоплов, египетский монах VI века, полагавший землю четырехугольной. Это в эпоху Ньютона – после Коперника, Кеплера и Галилея. Добавьте к этому, что по словам того же Ключевского Московия «считала себя единственной истинно правоверной в мире, своё понимание Божества исключительно правильным. Творца вселенной представляла своим собственным русским богом, никому более не принадлежащим и неведомым". Страна дичала.
И ничего, кроме глухой ненависти к опасной Европе и «русского бога», новая власть предложить ей не могла. Время политических мечтаний, конституционных реформ, ярких лидеров миновало (ведь даже в разгар Смуты были еще и Михаил Салтыков и Прокопий Ляпунов). Драма закончилась, погасли софиты, и все вдруг увидели, что на дворе беззвездная ночь. К власти пришли люди посредственные, пустячные, хвастливые. Точнее всех описал их, конечно, Ключевский:«Московское правительство первых трех царствований новой династии производит впечатление людей, случайно попавших во власть и взявшихся не за свое дело... Все это были люди с очень возбужденным честолюбием, но без оправдывающих его талантов, даже без правительственных навыков, заменяющих таланты, и – что еще хуже – совсем лишенные гражданского чувства».
Судить читателю, как после всего этого выглядит самозабвенный гимн Московии нашего современника М.В.Назарова в толстой книге («Тайна России».М.,1999). По его словам, Московия «соединяла в себе как духовно-церковную преемственность от Иерусалима, так и имперскую преемственность в роли Третьго Рима, и эта двойная преемственность сделала Москву историософской столицей мира». Сопоставьте это с наблюдением одного из лучших американских историков Альфреда Рибера: «Теоретики международных отношений, даже утопические мыслители никогда не рассматривали Московию как часть Великой Христианской Республики, составлявшей тогда сообщество цивилизованных народов». Кому, впрочем, интересны были бы «тайны» Назарова, когда б не поддержала его Н.А.Нарочницкая, представляющая сегодня РФ в Европе? Она тоже, оказывается, считает, что именно в московитские времена «Русь проделала колоссальный путь всестороннего развития, не создавая противоречия содержания и формы». Это о стране, утратившей, по выражению Ключевского, не только «средства к самоисправлению, но само даже побуждение к нему».
Куда, впрочем, интереснее вопрос, были ли в то гиблое время на Руси живые, мыслящие, нормальные европейские люди? Конечно, были. Я и сам о некоторых из них писал. Без слов понятно, что участь их была печальна. Даже у самых благополучных. Вот, казалось бы, счастливчик, единственный, пожалуй, талантливый русский дипломат того столетия Афанасий Ордин-Нащокин, так и у него сын за границу сбежал! И Афанасий Лаврентьевич отнюдь не был исключением. «Валила» молодежь из своего правоверного отечества, хоть и было это тогда не менее опасно, чем три столетия спустя из СССР. Один из способов побега описал С.М.Соловьев, раскопавший записи московитского генерала Ивана Голицына: «Русским людям служить вместе с королевскими людьми нельзя ради их прелести. Одно лето побывают с ними на службе и у нас на другое лето не останется и половины лучших русских людей... а бедных людей не останется ни один человек».
Но в большинстве жили эти «лучшие русские люди» с паршивым чувством, которое впоследствии точно сформулирует Пушкин: дернула же меня нелегкая с умом и талантом родится в России! И с еще более ужасным ощущением, что так в этой стране будет всегда – и та же участь ожидает их детей и внуков.
Они ошибались.
Забыли про так и не объясненный европейский культурный «ген», который однажды уже превратил захолустную колонию Орды в процветающее европейское государство. Давно это было, а может, казалось им, и неправда. Но... явился опять этот «ген» в конце XVII века, на сей раз в образе двухметрового парня, ухитрившегося повернуть коварное изобретение иосифлян против его изобретателей.
Начало XVIII - начало XIX веков. «Сакральной» самодержавной рукою Петр уничтожает иосифлянский фундаментализм и снова поворачивает страну лицом к Европе, возвращая ей первоначальную идентичность. Хотя Екатерина II и утверждала в своем знаменитом Наказе Комиссии по Уложению, что «Петр Великий, вводя нравы и обычаи европейские в европейском народе, нашел тогда такие удобства, каких он и сам не ожидал», на самом деле цена выхода из московитского тупика оказалась непомерной (куда страшнее, скажем, забегая вперед, чем выход из советского в конце ХХ века). Полицейское государство, террор, крепостничество превращается в рабство, страна буквально разорвана пополам. Ее рабовладельческая элита шагнула в Европу, оставив подавляющую массу населения, крестьянство, прозябать в иосифлянской Московии. В этих условиях Россия могла, вопреки Екатерине, стать поначалу не более (в этом славянофилы были правы), чем полуЕвропой.
При всем том, однако, европейская идентичность делала свое дело и, как заметил один из самых замечательных эмигрантских писателей Владимир Вейдле, «дело Петра переросло его замыслы и переделанная им Россия зажила жизнью гораздо более богатой и сложной, чем та, которую он так свирепо ей навязывал… Он воспитывал мастеровых, а воспитал Державина и Пушкина». Прав, без сомнения, был и сам Пушкин, что «новое поколение, воспитанное под влиянием европейским, час от часу привыкало к выгодам просвещения». Очень скоро, однако, выясняется и правота Герцена, что в «XIX столетии самодержавие и цивилизация не могли больше идти рядом». Другими словами, чтобы довести дело Петра до ума, требовалось избавить Россию не только от крестьянского рабства, но и от самодержавия.
Первая четверть XIX века. На «вызов Петра», Россия, ответила не только колоссальным явлением Пушкина, по знаменитому выражению Герцена, но и европейским поколением декабристов, вознамерившихся ВОССОЕДИНИТЬ разорванную Петром надвое страну. Другими словами, не перерядялась теперь уже российская элита в европейское платье, как тотчас после Петра, она переродилась. И вместо петровского "окна в Европу", попыталась сломать стену между нею и Россией, предотвратив тем самым реставрацию Московии. Но дело было не только в декабристах. Сама власть эволюционировала в сторону конституции. Вот некоторые подтверждающие это фвкты.
Американский историк (между прочим, Киссинджер) так описывал проект, представленный в 1805 году последним из «екатериненских», так сказать, самодержцев английскому премьеру Питту: «Старой Европы больше нет, время создавать новую. Ничего, кроме искоренения последних остатков феодализма и введения во всех странах либеральных конституций, не сможет восстановить стабильность». Осторожный Питт отверг этот проект. Но и десятилетие спустя остался Александр Павлович верен своей идее, когда отказался вывести свои войска из Парижа прежде, чем Сенат Франции примет конституцию, ограничивающую власть Бурбонов. Ирония здесь, конечно, в том, что Франция была обязана своей либеральной конституцией русскому царю. Но этим дело не ограничилось.
По словам акад. А.Е.Преснякова, «в годы Александра I могло казаться, что процесс европеизации России доходит до своих крайних пределов. Разработка проектов политического преобразования империи подготовляла переход русского государственного строя к европейским формам государственности; эпоха конгрессов вводила Россию органической частью в “европейский концерт“ международных связей, а ее внешнюю политику – в рамки общеевропейской политической ситемы; конституционное Царство Польское становилось образцом общего переустройства империи». Волей-неволей приходится признать, что «вызов Петра» был с самого начала чреват европейской конституцией – и возникновением декабристов.
Вторая четверть XIX века. То, что случилось после этого, спорно. Целый том посвятил я одной этой четверти века. И все равно не уверен, что убедил коллег в главном. В том, что после смерти в 1825 году Александра Павловича Россия стояла на пороге революционного переворота – НЕЗАВИСИМО ОТ ТОГО, ЧЕМ КОНЧИЛОСЬ БЫ ДЕЛО НА СЕНАТСКОЙ ПЛОЩАДИ. Просто, поскольку не удалось декабристам довести до ума дело Петра, совершилась другая революция – антипетровская, московитская (насколько, конечно, возможна была реставрация Московии в XIX веке – после Петра, Екатерины и Александра).
Я не уверен, что многие согласятся с этой точкой зрения,очень уж непривычная, почти столь же, сколько мысль о Европейском столетии после ига. Впрочем, еще Герцен знал, как трудно понять смысл именно этой четверти века. «Те 25 лет, которые протекли за 14 декабря, -- писал он в 1850-м -- труднее поддаются характеристике, чем вся эпоха, следовавшая за Петром».
Нельзя, однако, отрицать, что мысли, подобные моей, и впрямь приходили в голову современникам. Вот лишь два примера. «Видно по всему, что дело Петра Великого имеет и теперь врагов не меньше, чем во времена раскольничьих и стрелецких бунтов, -- писал (в дневнике) академик и цензор А.В.Никитенко. – Только прежде они не смели выползать из своих темных нор. Теперь же все подземные болотные гады выползли их своих нор, услышав, что просвещение застывает, цепенеет, разлагается». И недоумевал знаменитый историк С.М.Соловьев: «Начиная от Петра и до Николая просвещение всегда было целью правительства... По воцарении Николая просвещение перестало быть заслугою, стало преступлением в глазах правительства». Оба, как видим, отсылают нас к временам допетровским, к Московии: когда же еще было на Руси просвещение преступлением в глазах правительства, если не во времена Кузьмы Индикоплова?
Тем более убедительной выглядит эта отсылка, что причины столь странного повторения истории были те же, что и в XVI веке: европейское преобразование России опять вплотную подошло к точке невозврата. И опять угрожало это каким-то очень влиятельным силам потерей статуса и разорением. И опять нашли эти силы, подобно иосифлянам два столетия назад, безошибочный способ избавиться от этого европейского наваждения. Силы, конечно, были другие и способ другой: история все-таки движется. Но смысл их контратаки остался прежний.
И это наводит нас на еще более странную мысль: а что если в основе цивилизационной неустойчивости России не один, а два равновесных, так сказать. «гена», если, другими словами, ее политическая культура принципиально ДВОЙСТВЕННА? Европейский «ген» мы уже довольно подробно наблюдали – и после ига, и после Московии. И вот мы видим, как повторяется его двойник -- патерналистская или, если хотите, евразийская государственность. В том, что она при Николае вернулась, едва ли может быть сомнение. Довольно послушать откровения министра народного просвещения Ширинского-Шихматова о том, чтобы впредь «все науки были основаны не на умствованиях, а на религиозных истинах в связи с богословием». И министр ведь не просто делился с публикой своими размышлениями, он закрыл в университетах кафедры философии, мотивируя тем, что «польза философии не доказана, а вред от нее возможен».
Спасибо, впрочем, Шихматову, те, кто шептался за его спиной, что он дал просвещению в России шах и мат, не оценили его заслугу: своим вполне московитским компромиссом он отвратил еще большую беду, царь ведь всерьез намеревался попросту упразднить в стране все университеты. Я говорю всерьез потому, что именно за робкое возражение против этого и был уволен предшественник Шихматова граф С.С.Уваров. Причем уволен оскорбительным письмом, которое заканчивалось так: «Надобно повиноваться, а рассуждения свои держать при себе». Добавьте к этому хоть жалобу славянофила Ивана Киреевского, что «русская литература раздавлена ценсурою неслыханною, какой не было примера с тех пор, как было изобретено книгопечатание». Или произнесенную с некоторой двже гордостью декларацию самого Николая: «Да, деспотизм еще существует в России, так как он составляет сущность моего правления, но он согласен с гением нации» (на фоне того, с какой страстью опровергали подобные утверждения со времен Екатерины российские публицисты, включая и саму императрицу, выглядит, согласитесь, чудовищно).
Не знаю, как других, но меня эта батарея фактов убедила что московистский двойник европейского «гена» действительно торжествовал победу во второй четверти XIX века. Чаадаева она убедила тоже. Во всяком случае он тоже утверждал, что при Николае произошел «настоящий переворот в национальной мысли». В моих терминах это означает, что Россия опять отреклась от своей европейской идентичности. Если так, то академический вроде бы вопрос о происхождении этой фундаментальной двойственности русской политической культуры неожиданно становится жгуче актуальным. Хотя бы потому, что, не преодолев ее, Россия никогда не сможет стать нормальным цивилизованным государством. Оставим это для Заключения нашего эссе. А пока что рассмотрим, каким образом произошло это отречение при Николае.
Социальной базой второй самодержавной революции была, конечно, масса провинциального дворянства, все эти гоголевские Ноздревы и Собакевичи, до смерти перепуганные перспективой потери своего «живого» имущества. Тон задавали, впрочем, императорский двор, исполнявший роль парламента самодержавной государственности, и «патриотически настроенные» интелектуалы. Мы уже знаем, как оправдывали они сохранение крестьянского рабства и «сакрального самодержавия» в XIX веке. Не знаем мы и другое. Их аргумент – победа России в Отечественной войне над Наполеоном, поставившим на колени Европу, – оказался бессмертен.
Полтора столетия спустя превратит аналогичную победу – над Гитлером – в оправдание советского отречения от Европы Александр Проханов. И совсем уже фарсом будет выглядеть оправдание в «Известиях» путинского отречения неким И. Карауловым – победой российских спортсменов на февральской Олимпиаде 2014-го. Конечно же, сопроводит он свое открытие, подобно николаевским «патриотам 1840-х», глубокомысленным рассуждение о том, почему Россия не Европа: «Для русского человека идея “дела” важнее идеи “свободы”. Дайте ему настоящее дело, и он не соблазнится никакой абстрактной “свободой”, никакой мелочной Европой». Ну, какие тут могут быть комментарии?.
Скажу разве, что родоначальники Русской идеи, «патриоты 1840-х», шли куда дальше своих сегодняшних эпигонов. То, что Наполеон сломил дух Европы, ее волю к сопротивлению, и она вследствие этого загнивает, было для них общим местом. Но не может ли быть, предположили самые проницательные из них, что она уже и сгнила?
Во всяком случае, когда профессор МГУ С.П.Шевырев высказал эту мысль, она вызвала в придворных кругах не шок, а восторг. Вот как она звучала: «В наших сношениях с Западом мы имеем дело с человеком, несущим в себе злой, заразительный недуг, окруженным атмосферой опасного дыхания. Мы целуемся с ним, обнимаемся и не замечаем скрытого яда в беспечном общении нашем, не чуем в потехе пира будущего трупа, которым он уже пахнет». Это из статьи «Взгляд русского на просвещение Европы» в первом номере журнала “ Москвитянин“. А вот что писал автору из Петербурга его соредактор, другой профессор МГУ М.П.Погодин: «Такой эффект произведен в высшем кругу, что чудо. Все в восхищении и читают наперерыв. Твоя “Европа“ сводит с ума».
Cамо собою, Шевырев подробно обосновал свой приговор Европе. Но, имея в виду, что писал он все-таки в 1841 (!) году, обосновал он его почему-то странно знакомыми сегодня словами, например, «пренебрежением традиционными ценностями». «вседозволенностью» и «воинствующим атеизмом». Выглядело так, словно Россия претендует на роль классной дамы-надзирательницы по части морали и нравственности. Странность эта усиливает
